— Почему он так много значил для вас?

— Вероятно, я чувствовал ответственность за него. Мне следовало оберегать его от неприятностей, потому что я знал о его необыкновенности и ранимости, а я не сделал этого.

Она не удовлетворилась таким ответом.

— И я стал думать о нем как о сыне. — В этом было слишком много правды. — Я должен был стать гораздо лучшей защитой, потому что не думал, что кто-либо еще видит опасность.

Не в первый раз она хотела задать какой-то вопрос, но сдержалась, нахмурила брови в дыму своей сигареты, по-прежнему лелея мою руку.

— Хорошо ли ты помнишь его, Шэрон?

— Не знаю. — Она продемонстрировала целую серию живых маленьких манер, ни одна из которых была позой. Она то наклонялась вперед, запустив руки в волосы и держа их там, пока не рождалась между бровями и не уходила с ее ровного лба крошечная морщинка. То, не замечая этого, надувала губы своего большого милого рта. То ее лицо трогала столь мимолетная улыбка, что впоследствии вы никогда бы не были уверены, что она вообще улыбалась. — Не знаю. Я знаю, что довольно сильно любила его. Это было в десятилетнем возрасте и так давно, Бен… Боюсь, я даже не слишком хорошо понимаю, что из себя представляет этот прославленный сильный пол. Они были… знаете, как технические приспособления, а не люди… Попутчики, а не друзья. И стоит ли… я не думала об этом.

— Прошло немало времени.

— Да, время… Мне кажется, я стала считать его мертвым после того, как мама София… У меня что-то вроде привычки называть ее так, и ей это нравиться… После того, как она рассказала мне, что вы затеяли… Я никогда не забывала его, Бен, я только позволила ему уйти в прошлое… как покинутая станция удаляется от тронувшегося поезда, понимаете? Кстати, я не закончила старшие классы. Моя мать умерла, когда мне стукнуло тринадцать, и па снова женился… Ну, я пошла по пути Золушки. И терпеть не могла мачеху, а она, видит Бог, терпеть не могла меня, поэтому мама София взяла меня жить к себе… Все, что мне оставалось, это молиться за нее. Я… получала время от времени письма от па. Холодные маленькие письма. Безупречные по грамматике.

— Его не было здесь сегодня?

— Ах нет, он… — Ее прекрасные пальчики снова крепко сжали ладонь. — Он не нашего поля ягода, как сказала медуза морской змее.[68] В переводе означает, что когда эта стерва, на которой он женился, бежит в магазин, но тут же отправляется заливать за воротник. Хотите как на духу, дорогой? Он Брэнд Безымянный. И маленькая дочь для него теперь… Да к черту все это! Он пишет только, когда трезвый, примерно раз в два месяца. О Бен…

— Уилл!

— Извините… Уилл, Уилл. Я так много думала о Бене… Ну, он писал, что хотел бы побывать на концерте, но очень занят и не очень здоров. Наверно, писал под диктовку этой суки. Она знает, что он все еще по-своему любит меня… А, это ее проблемы. Люди так… так… — Она махнула рукой.

Мы долго молчали, очень, очень долго. А потом я сказал:

— Фофифэ фофэфу?

И тут она разрыдалась. Судорожным движением она схватила протянутый мною носовой платок и пробормотала:

— Сп'с'бо б'л'шое. Нельзя ли еще коньяку?..

— А мама София?

— Замечательная. — Она промокнула глаза и принялась подправлять косметику. — О, бессмертие… Боже мой, если бы она жила всегда! Я не знала, что ей сказать, когда уходила. Лгунишка гнусная… Заявила, что мне хочется побыть одной. Думаю, она и не догадывается. Так и будет ждать до поздней ночи сообщений прессы. Ни за что не заснет… Не хотите ли поехать ко мне домой? Повидаете ее…

— Не сегодня голубушка. Как-нибудь попозже. — Я достал вырезанную из газеты фотографию и показал ей. — Вот этот человек позади Макса, слева… Он тебе никого не напоминает?

— Подождите-ка, подождите… Черт! — Она поворачивала вырезку под разными углами. Затем откинулась на спинку кресла. На океанскую синеву ее широко распахнутых глаз словно дымку набросили. — Билли Келл!

— Вполне возможно. И старый Уилл Майсел должен выяснить, он ли это.

Она некоторое время смотрела на меня, совершенно сбитая с толку. В ее взгляде не было недоверия, скорее она была уверена, что я многое скрываю от нее.

— Уилл! Зачем?.. Черт, неужели я должна сидеть тихо, как мышка, и поигрывать на своем рояле, пока вы бьетесь головой о каменную стену?! Неужели я нашла вас только для того, чтобы увидеть, как вы разобьете себе голову?

— Анжело жив.

— О, вера, — сказала она мягко. — Уилл, дорогой, я никогда не видела те горы, которые она, говорят, сдвигает с места… Ладно, вы думаете, что, если Анжело жив, то он мог бы быть в контакте с… этим парнем?

— Вполне возможно.

— Я же помню Билли Келла и тот мерзкий поступок, который он совершил… И совсем не потому, что он сделал мерзость мне самой… Чтобы работать на Партию единства, он должен был повзрослеть. Я обязана сказать вам… Что если вы разбиваете свое сердце чем-то… Я имею ввиду, что это было так давно! И в любом случае в случившемся не было вашей вины. Ну же, Бен… Уилл… Полиция должна была следить, именно для этого они существуют, и средства у них есть. Они бы довели дело до конца. Вы поймите… если его… если он умер, вы, вероятно, и не узнали бы об этом, не так ли? А может, он сейчас банковский кассир или профессор-физик… или вовсе занимается мерзкопакостями, а вы… Я бы на вашем месте…

— Я стар, — оборвал я ее. — У меня есть деньги. Я мог бы помочь ему. Ты теперь взрослая девушка, а у меня не осталось ничего, чем бы я хотел заняться.

— Тогда я буру свои слова назад. Если это то, чем бы вы хотели…

— Если я найду его, это немало значило бы и для тебя. Разве не так?

— Дорогой… Если уж быть отвратительно честной… Откуда я знаю!

Сегодня и вчера — это конец и начало. Дрозма, я почти уверен, что Анжело жив. Расскажу, откуда взялась моя уверенность.

Черт бы побрал эту Партию органического единства, но, по крайней мере, они не прячутся. Они занимают первый этаж делового единства, но, по крайней мере, они не прячутся. Они занимают первый этаж делового здания, выросшего в ту пору, когда Лексингтон стала одной из двухуровневых авеню. Компанию ей составляют Вторая и Восьмая. Это настоящее торжество технического прогресса. Нижние уровни предназначены только для машин и оборудованы электронными контроллерами. На верхних уровнях никакого транспорта, кроме автобусов, бегущих по узким центральным проездам. На пересечениях транспортных потоков обязательные развязки.

Моя квартира находится в роскошной деловой части города, вблизи останков Бауэри.[69] Шутки ради я отправился ранним утром прогуляться на Верхний Уровень Второй авеню. Эти воздушные развязки породили в молодежной среде своеобразную игру. Ограждения таковы, что у вас нет никакой возможности забраться на них, зато сквозь отверстия в ограждениях можно произвести влажной жевательной резинкой меткий выстрел по крыше идущего внизу автобуса. Вот только не знаю, какова у них система подсчета очков…

На Верхнем Уровне Лексингтон-авеню я сел в автобус. Штаб-квартира Партии органического единства расположена в жилых кварталах города, около Сто двадцать пятой. А Гарлем далеко не таков, каким вы, Дрозма, его помните. Негры живут по всему городу или почти по всему: среди белого большинства они все еще кажутся чумными пятнами, но это уже не имеет значения. Гарлем превратился в обычный район города, в котором встречаются и светлые, и темные лица. А вот в офисе Партии органического единства я не встретил ни одного темного лица… Процветающее местечко. Спасение мира для чистых душой — прибыльное занятие. И всегда, считаю, таковым было.

Секретарь-блондинка оказалась стеклянно-совершенной. Как фальшивый бриллиант. Оценив добротность моей одежды, она тут же переключилась в режим радушного приема — стандартная полуавтоматическая улыбка для шугэдэдди[70] — и приглашающе показала рукой на матовую стеклянную дверь с табличкой «Дэниел Уолкер». Уолкер оказался искусственно-радостным мезоморфом,[71] размякшим от полноты на своем четвертом десятке. Такой же автомат для приветствия, но на порядок совершеннее блондинки. Я не хотел спешить и потому достал сигару. В Уолкере не было ничего выдающегося. Пристальный взгляд сдержано-искренен, разговаривает он решительно-глухим голосом человека, у которого каждое слово — цитата.