— О чем ты только что болтал, Дэви? Ты сказал, где встает солнце, только сейчас ночь, ты же знаешь, так что, может быть, ты бредил, как я слышала про человека, у которого была оспа, и ему показалось, будто он падает с лошади, и он начал говорить: «Тпру, тпру!», и взаправду упал с постели, а на следующий день умер, ну, знаешь, замерз, подумать только, это был Мортон Симпсон, который женился на родственнице ма и жил на Каюга-стрит на углу у стапой школы…

Я задумался, не мог ли в бреду выболтать о золотом горне. Эмия гладила мои руки под одеялом.

— Вот ты болтал о путешествии, милосердный ветер, я думаю, тебе нравится разговаривать, я почти ничего не поняла… ой, ты так вспотел! Жар спадает, Дэви, и это то, что называют хорошим потом, с тобой все будет в порядке, только не раскрывайся, парень, и лучше бы тебе уснуть.

Я сказал:

— Если человек ушел далеко…

— Ой, ну ты просто так говорил, только теперь надо, чтобы ты поспал, потому как ма говорит, что если хорошенько не выспаться, следующий день пойдет наперекосяк, понимаешь?

Положив руку на одеяло, она смотрела на меня, то и дело отводя глаза. Ручеек ее слов потек дальше, но, думаю, мы уже почувствовали ту особую неловкость, которую ощущают мужчина и женщина, когда каждый из них знает, что другой думает о связи, которая еще не произошла.

— Я поражаюсь — где поднимается солнце, надо же — думать о таких вещах в бреду, и все-таки путешествовать, должно быть, здорово, я всегда жалела, что не могу никуда поехать, как тот друг па, никак не вспомню его имени, ну да ладно, так вот, он прошел всю дорогу до Хамбер-Тауна… ой, да как же его? Пекхэм?.. Дайка подумать, нет, никак не Пекхем, да, Хамлет Парсонз, вот как его звали, помнишь?.. Хамлет Парсонз, точно, так вот он прошагал всю дорогу до Хамбер-Тауна, дай-ка подумать, это было всего два лета назад, потому что это был тот самый год, когда мы отправили в коптильню старого Белонога — он был такой милый…

Ее голос был спокойным, усыпляющим, точно шелестящее на ветру дерево, только, благослови ее Господи, Эмия была сложена отнюдь не как дерево, и кора ее не была шершавой — ни в одном месте. В полуболезненной дремоте я раздумывал, к чему мне бояться Эмии, если она так добра, что даже принесла свое одеяло, а теперь сидит так близко, что мою правую руку просто свело от нестерпимого желания прикоснуться к ее колену. Полагаю, я уже тогда чувствовал, что во мне живут два — или даже больше — человека. Дэви, желающий быть нежным и любящим другом — единственный, кто испугался девушки. Здоровый же парень, которому позарез требовалось сграбастать ее и потратить часть себя, лежа на ней, боялся не самой Эмии, а лишь, в определенном смысле, мира: он не хотел быть привязанным к позорному столбу. Но лишь многие годы спустя мне пришло в голову, что все эти несовместимые и тревожащие «я» реальны, коль скоро ваш разум прошел через боль их рождения.

— Тебе тепло?

Я издал какой-то звук.

— Знаешь, Дэви, они, эти фантазии, ну, которые бывают, когда лихорадка, они не похожи на настоящие сны, ну, те, которые предсказывают судьбу, если ложишься спать с початком кукурузы под подушкой. Ты уверен, что тебе тепло?

— Я хотел бы, чтобы вы всегда были со мной.

— Что?

— Чтобы вы были со мной. В моей постели.

Она не влепила мне пощечину. Я не мог поднять на нее глаз, но тут она легла на мой тюфячок, теплая и близкая, и мои волосы трепетали от ее дыхания. Между нами валялись сбившиеся в кучу одеяла. Она лежала на моей правой руке, а левую, чтобы я не мог обнять ее, отталкивала. Я был по меньшей мере в три раза сильнее, но не смел использовать хотя бы малую часть этой силы.

— Дэви, дорогой, нельзя… то есть, лучше не надо…

Я поцеловал ее, чтобы она, наконец, замолчала.

— Ты плохо ведешь себя, Дэви.

Я поцеловал ее ушко и шелковистую впадинку у плеча. Я не знал тогда, что это лишь разжигает огонь. Ее бедро легло поверх моего, и она, дрожа, прижалась ко мне через одеяло, а еще через некоторое время прошептала:

— Это грех… Матерь Авраама, не позволяй мне быть такой плохой!

Она вырвалась и откатилась прочь. Я подумал, что она поднимется и уйдет, но она продолжала лежать на голом полу, взъерошенная, с разведенными коленями, задравшейся юбкой и прижатыми к лицу руками.

На короткий миг ее сокровенное местечко сладострастно и беспомощно открылось передо мной, и я отреагировал на него так, как отреагировал бы любой мужчина, и я мог бы взять ее, наплевав на то, будет она плакать или нет… Но тут мой разум идиотски занудил: «А что, если Мамаша Робсон придет искать ее? Или сам Старина Джон?»

— Почему ты не делаешь это со мной? — донесся до меня ее слабый голос.

Я отшвырнул одеяла прочь и пополз к ней, и полз, пока меня не настигла последняя убийственная мысль, не словами, но холодной картиной: деревянная распялка на высоком столбе; дырки, чтобы привязать крепостного за шею, щиколотки и запястья; свободная площадка вокруг, чтобы можно было быстро убрать камни и мусор после того, как тело на позорном столбе станет лишь поучительным примером, чересчур неподвижным, чтобы оставаться развлечением для толпы…

Страдающее лицо Эмии повернулось ко мне. Она знала, что я был готов, но теперь от моей готовности не осталось и следа. Она неуклюже обняла меня, пытаясь поправить дело трясущимися пальцами. Возможно, она тоже вспомнила закон, поскольку внезапно вскочила на ноги и, спотыкаясь, ушла. Я заполз на тюфяк и подумал: «Мне конец… Смогу ли я сбежать?»

Но она уже возвращалась. На ее мокром лице не было гнева. Она снова села рядом со мной, не слишком близко, натянув подол на колени. Она поискала носовой платок, но не нашла, и вытерла лицо одеялом.

— Я не хотел обидеть вас, мисс Эмия.

Она ошеломленно взглянула на меня, затем истерически рассмеялась.

— Ах ты бедный глупыш! Это я во всем виновата, и теперь, думаю, ты считаешь, что я из тех девиц, которые готовы делать это с каждым, ты думаешь, что я непорядочная, правда?.. Но я не такая, Дэви, и когда только ты и я, мы же такие хорошие друзья, не называй меня мисс Эмия, ради всего святого! О, Дэви, мне в голову приходят такие вещи, я не могу объяснить, тебе не понять…

По меньшей мере, она снова начала говорить. Моя паника утихла. Ручеек потек дальше, становясь все более и более мирным.

Кстати, о ручейках…

Я прекратил записи неделю назад и вновь возобновил их этим днем, услышав журчание тропического ручейка. День был заполнен трудами по нашему поселению на острове. Мы собираемся остаться здесь по меньшей мере до тех пор, пока не родятся все те, кто пребывает сейчас в материнском лоне, а может быть, и дольше. Возможно, кто-то останется, а остальные продолжат путь — не могу вообразить, чтобы капитан Барр позволил своей шхуне слишком долго стоять на якоре… Ручеек бежит около шалаша, который мы с Ники делим с Дионом и еще троими, пока строятся более постоянные здания для нашей колонии.

Островок небольшой, приблизительно овальной формы, его размер в самом широком месте, с севера на юг, составляет примерно десять миль. Он, по-видимому, находится в том районе, где старые карты показывают нам несколько точек, называемых Азорами. В первый день мы обошли вокруг него на корабле, затем, не видя на горизонте никакой другой земли, осторожно вошли в одну бухточку — залив на восточном побережье. Мы встали на якорь в пяти морских саженях от чистой отмели, где стая серых обезьян перебирала ракушки, отыскивая съестное — крабов-отшельников. Остаток дня и ночь мы провели на борту корабля, изучая прибой — он здесь весьма умеренный — и пытаясь обнаружить следы человека или еще какой-нибудь опасной формы жизни.

Никому не спалось — была глубокая теплая ночь, свободная от усталости и страхов морского перехода, с полной луной — самое время для музыки, выпивки и буйного веселья. Нас сорок — шестнадцать женщин и двадцать четыре мужчины — и почти все мы молоды. Утром мы сошли на берег, не слишком терзаемые похмельем, и все бодрые, за исключением Мистера Вилбрэма, который бодрым не бывает никогда.