— Аронсону пришлось рассказать «Невозмутимому Д» о преднамеренной дезинформации, подкинутой нами газетчикам.

— Пришлось?

— Он почувствовал, что этой информации они ждали от него.

Барнс потер глаза, которые реагировали на сухой, кондиционированный воздух. От речей Риты, говорившей в ритме отрывистого стакатто, у Барнса отяжелели веки.

— В следующий раз, когда Аронсон выйдет на связь, организуй нам встречу.

Рита выпустила струю дыма.

— С какой целью?

— Я хочу выслушать, что скажет он по поводу хода операции. Внедренный агент и его старший офицер, или ее; как парочка влюбленных они могут быть близоруки. Я не критикую, Рита, это факт. Я хочу убедиться, что операция развивается. Мы слишком много вложили в легенду Аронсона и хотим получить соответствующий результат.

В этот момент зазвенел спецтелефон Барнса.

— Извини, это Никс. — Утром он уже разговаривал с Никсом, и звонить тот не мог. Это было сказано специально для Риты, которая Барнсу уже порядком надоела.

Рита вышла, оставив за собой шлейф сигаретного дыма.

— Барнс слушает.

— Это «Красный», Джон, — сказал Сейлес, — Наш бездомный свидетель больше не бездомный.

Барнс ждал продолжения.

— Он отправился в большую ночлежку на небесах.

Барнс вздохнул:

— Когда это произошло?

— Вчера ночью или сегодня утром.

— Как это случилось?

— Мне пришлось выяснять это с большой осторожностью. Толстозадые из отдела самоубийств очень любопытны. Они хотят знать, почему я заинтересовался этим пропойцей. Похоже на то, что он основательно перебрал, обрыгался и захлебнулся блевотиной. В его, гм, «доме» нашли четыре бутылки из-под шотландского виски. Бутылки из-под «Катти», представь себе. Не знаешь, ему Сюзан давала деньги? При нем было тридцать долларов, что достаточно много для алкоголика, даже если он пьет «Катти». Как ты считаешь, это наши деньги?

— Она не упоминала про деньги, но даже если она ему их дала, то полиция на нас не выйдет.

— Тогда, как я понимаю, мне надо держать язык за зубами и не распространяться, что мы намеревались задать несколько вопросов этому парню?

— Не вижу причин сообщать об этом. Это только запутает дело.

— Тут ошивались несколько алкашей из тех, что знали его. Один из них поведал, что бродягу звали Хью Морган, родом он из Калифорнии, раньше занимался разработкой компьютеров. Компания, на которую он работал, решила не запускать в производство изобретенный им компьютер, и Морган начал бродячую жизнь. Бросил жену и двоих детей. Складывается же иногда жизнь, а, Д. Б.?

— Да, — подтвердил Барнс. — Да, бывает.

— Вся штука в том, Джон, что приятель Моргана утверждает, что Морган ненавидел шотландское виски. Он пил вино, а если мог позволить себе что-нибудь получше, то предпочитал водку. А может, я здесь напрасно торчу, и все это выяснение обстоятельств смерти ни к чему не приведет?

— Мне кажется, что это тупик.

— Ладно. Хотя тут есть еще кое-что. Приятель Моргана говорит, что тот опасался за свою жизнь, говорил, что его кто-то хочет убить.

— Мне кажется, это тупик, «Красный».

— Он называл его человеком-аллигатором.

— Возвращайся в контору, — приказал Барнс.

Во сне Шираз привиделся Хоулин Вулф, приглашающий ее за кулисы, за которыми он начал избивать ее гитарой за то, что во время его выступления она разговаривала и хихикала. Гитара разлетелась на кусочки. Из нее посыпался снег, заполнивший зеленую комнату. Он почему-то летел вверх, как в детском стеклянном пресс-папье. Снег был холодным, и она озябла; Она во сне попыталась нащупать простыню, отброшенную ею куда-то, но не могла пошевелиться. Тогда ей захотелось проснуться окончательно. Она перевернулась на спину и лежала так, пока снег не растаял.

Шираз вновь попыталась перевернуться, но ей это не удалось. Она услышала смех женщины. Нет, не во сне. Этот смех раздавался здесь, в спальне яхты, и он был радостным, радостным оттого, что у кого-то появилась возможность осуществить то, на что надеялись, но не рассчитывали.

В открытое окно подул бриз. Штора заколыхалась и на мгновение замерла. Обратный поток воздуха втянул ее в оконный проем. От сквозняка абсолютно голую Шираз зазнобило. Это было странным — она никогда не спала нагая. Даже в самые душные ночи она любила ощущать прикосновение просторной хлопковой сорочки.

Ее кто-то раздел и связал, и именно поэтому она не могла пошевелиться. Ей связали ноги и руки, закрепив концы веревок к ножкам кровати. Веревки врезались в кисти и лодыжки.

— Кто здесь?

Загремела посуда. Нет, не посуда. Звуки были более глухие. Что-то похожее на…

На что?

— Ну, развяжите же, ради бога.

Траурный голос, неестественно глухой. «Невозмутимый Д» говорит: «Остынь, сука», — и снова смех, на этот раз презрительный. Смех женщины. Так могла смеяться лишь женщина над женщиной. Над мужчиной женщины так злорадно не смеются.

— Это ты, да? — слабым голосом спросила Шираз.

Снова звуки гремящей посуды. Или… чего-то еще.

— Дай мне посмотреть на тебя… Включи свет, сука.

Шираз увидела приближающуюся к ней тень, ощутила резкий поток воздуха и удар. Она была еще в сознании, чтобы увернуться, но полностью избежать удара ей не удалось. В ушах зазвенело.

— Господи. Иисусе. Дьявол. Боже. О черт, не надо, не надо.

Клещи, металлические клещи ухватили ее за подбородок и развернули голову в горизонтальное положение. Хватка была не сильной, но крепкой, не оставляющей надежды на спасение. Шираз открыла глаза. Постепенно привыкая к темноте, она смогла увидеть… Смогла увидеть… Увидеть…

— Ради бога, не надо меня больше бить.

Существо похлопало металлическими пальцами Шираз по щеке. Его металлический клюв приблизился к ее лицу. Металлическое дыхание существа было отрывистым и требовательным.

— Ш-ш-и-р-а-а-а-з.

— Это ты, да?

— Шираз, Шираз, Шираз.

Нет. Оно не могло… Нет. Оно не будет…

Но она ошиблась.

Металлические пальцы существа уже были почти на бедрах, неуклюже лаская их царапающим движением.

— Не надо. Пожалуйста, не надо.

— Шираз.

— Пожалуйста.

— Ш-ш-ш.

— О боже.

— Это из божьих рук.

— Пожалуйста.

— Это из божьих рук.

— Пожалуйста, умоляю, пожалуйста.

— Это в моих руках.

Шираз пронзительно закричала. Металлические пальцы вошли в нее один за другим.

— Вот так.

Пронзительный крик.

— Вот так, вот так.

Пронзительный крик.

— Вот так.

Стон.

— Вот так. Вот так. Вот так.

Шираз затихла.

— Да, да, да, Шираз. О, Шираз, да. О, боже, да. О, Шираз.

На светофоре загорелся зеленый свет. Мервин Нидлмэн тронулся с места и углубился в мысли: «Пит Роз. Все говорят — он слишком стар. Я читал газеты и знаю, что он на десять лет моложе меня. Забавно получается — когда мне было тридцать два или тридцать три, а Пит Роз тогда только начинал играть, я смотрел на него и думал: „Вот он — взрослый человек, а я в сравнении с ним просто ребенок“. Не один Пит Роз, а все бейсболисты. Это оттого, что ребенком считаешь атлетов взрослыми мужчинами. Даже тогда, когда сам становишься мужчиной, продолжаешь воспринимать их так же. Хотя к тому времени, когда тебе исполняется тридцать два-тридцать три, игроки уже моложе тебя. Вот когда исполняется пятьдесят пять-шестьдесят — вот тогда, наверное, будет видна разница в возрасте.

А вот и другой пример — Ева Мария Сейнт. Фильм „Водораздел“. Вышел когда? В пятидесятых. Там она играет девятнадцати-двадцатилетнюю девушку, а Карл Малден — священника. Я потерял голову из-за нее — она была примерно моего возраста, — к нему я относился уважительно из-за роли, которую он играл. И вот пару месяцев назад по телевизору повторно крутят фильм о враче из „зеленых беретов“, убившем, как говорили, жену и детей в шестидесятых годах, как раз после шумихи с Мэнсоном. Впервые я посмотрел его года два назад, но в то время не обратил внимания на некоторые моменты, а именно: Карл Малден в фильме играет отца жены, тестя врача, а кто играет жену, жену Карла Малдена? Ева Мария Сейнт. Это все равно, что нарисовать две кривые, как мы по математике чертили. Одна кривая — это моя жизнь, а другая кривая — Евы Марии Сейнт. Затем чертим еще две кривые: одна кривая — это жизнь Евы Марии Сейнт, а вот эта кривая — я, смотрящий на Еву Марию Сейнт и на прожитые ею годы и сравнивающий ее возраст и мой».