Ему уже было известно, что в это время политическая атмосфера в клубах и комитетах была поистине грозовой. Каждый ощущал приближение некоей катастрофы, присутствие смерти, маячившей у каждого за спиной и поджидавшей на каждом углу улицы.

Робеспьер, тиран и деспот, чье слово способно двигать горами, оставался молчаливым и непроницаемым и не посещал ни одного собрания. Исключение делалось только для Конвента, но он появлялся там ненадолго и сидел угрюмый и поглощенный собой. Все знали, что этот человек, диктатор во всем, планирует титаническую атаку на врагов. Его замаскированные угрозы, брошенные во время редких появлений на ораторской трибуне, летели в адрес даже самых известных, самых выдающихся представителей народа. Каждый стоял на пути у него, готового захватить верховную власть. Его ближайшее окружение — Кутон, Сен-Жюст и другие, — открыто обвиняемое в подготовке места диктатора для своего предводителя, почти не пыталось это отрицать. Тальен и его друзья, предчувствовавшие, какую судьбу готовит им тиран, слонялись подобно унылым призракам, не смея возвысить голос в Конвенте из страха, что первое же слово опустит меч гнева на их головы.

Комитет общественного спасения, ныне переименованный в Революционный комитет, стремился проявлениями жестокости и бесчеловечности войти в милость к потенциальному диктатору и выглядеть в глазах людей единственным чистым и неподкупным, справедливым в правосудии и неутомимым во всем, что касается безопасности Республики. Таким образом, гнусные преследования и казни продолжались как со стороны комитета, так и со стороны Робеспьера и его сообщников. Ни одна сторона не собиралась сдаваться из страха быть обвиненной в бездеятельности и попустительстве.

Шовелен по большей части держался особняком, как бы в стороне, считая, что в его руках находятся судьбы обеих партий. Единственное, что его занимало, была мысль об Алом Первоцвете и его скорой поимке. Если все пройдет, как он задумал, можно поделиться триумфом с любой партией: либо с Робеспьером и его сворой мясников, либо с Тальеном и «умеренными».

Он чувствовал себя таинственным и невидимым «богом из машины», который, когда это послужит его целям, явится в полной славе человека, сумевшего выследить и привести на гильотину самого опасного врага революционного правительства. И это деяние принесет ему любовь и поклонение всего французского народа. Он, Шовелен, презираемый, отверженный, чье имя стало синонимом Неудачи, одним словом сметет тех, кто издевался над ним, сбросит врагов с пьедестала и сам назовет правителя Франции. И все это в течение последующих четырех дней!

Из которых прошло уже два.

Эти дни в середине июля были необычайно жаркими. Казалось, сама природа соединилась с людскими страстями и рука об руку с местью, жаждой власти и жестокостью насытила жаркий душный воздух предчувствием надвигавшейся грозы.

Для Маргариты Блейкни эти дни были сплошным непрекращающимся кошмаром. Полностью отрезанная от окружающего мира, не имея новостей от мужа вот уже сорок восемь часов, она терзалась муками, давно бы сломившими более слабый и менее стойкий дух.

Два дня спустя она получила записку: всего несколько строчек, поспешно нацарапанных неизвестным почерком. Записку принесла старая служанка.

«Я видела его. Он здоров и полон надежд. Молю Бога о его и вашем спасении, но для этого должно свершиться чудо».

Письмецо без подписи было написано женской рукой.

С тех пор — ничего.

Маргарита больше не видела Шовелена, за что на коленях благодарила небо. Но каждый день в определенный час чувствовала его присутствие за дверью. Слышала его голос в прихожей: одно-два слова приказа, за которыми следовали звон оружия и перешептывание, и наконец тихие шаги Шовелена по направлению к двери. В продолжение всего этого Маргарита сидела тихо, как мышка, ощущающая присутствие кота, затаив дыхание, терзаясь агонией ожидания.

Остаток дня после посещения Шовелена висел на плечах неподъемной тяжестью. Ей не давали ни книг, ни иглы с нитками. Она не имела права говорить ни с кем, кроме старой матушки Тео, которая приносила еду и почти все время молчала. Да и кислое выражение лица отбивало всякую охоту к беседе.

Большей частью несчастная женщина оставалась наедине с собственными мыслями и страхами, которые росли день ото дня, тогда как надежды быстро таяли.

Час шел за часом с унылой монотонностью. И ни звука кругом, кроме постоянного топота часовых у двери. Каждые два часа они менялись. Свободные от дежурства играли в карты или бросали кости. Иногда до нее доносились разухабистые песни, гогот, непристойные словечки, швыряемые подобно грязным тряпкам. Жизнь вращалась вокруг ее тюремщиков и, казалось, останавливалась в стенах импровизированной камеры.

Во второй половине дня становилось невыносимо жарко, и Маргарита открывала окно и сидела, жадно втягивая воздух и глядя на далекий горизонт. Влажные руки бессильно лежали на коленях.

И тогда она начинала грезить. Ее мысли, более быстрые, чем полет ласточки, пересекали море и долетали до ее прекрасного дома в Ричмонде, где воздух был напоен ароматом роз, цветов липы, наполнен шумом речных волн, лизавших поросший мхом берег и шептавших о любви и покое. В своих грезах она видела высокую фигуру любимого, идущую к ней. Отблески заката играли на его волосах и сильных руках, всегда протянутых к невинным и слабым. Она слышала дорогой голос, зовущий ее по имени, чувствовала, как любимый ее обнимает, и едва не теряла сознание в экстазе этого идеального момента, за которым следует поцелуй.

Она витала в мечтах и воспоминаниях, пока не слышался звон часов церкви Сент-Антуан, бивших семь. Минуту-другую спустя за дверью раздавались зловещие шаги, звон оружия, взрывы жестокого смеха, и это возвращало ее с головокружительных высот иллюзорного счастья к реальности ее ужасного положения и к смертельной опасности, ожидавшей возлюбленного.

В начале восьмого гроза, собиравшаяся целый день, разразилась во всю силу. Бешеный ветер рвал хлипкие крыши убогого уголка великого города и взбивал грязь миниатюрными каскадами. Вскоре хлынул ливень; то и дело гремел гром, и унылое свинцовое небо раскалывали вспышки молнии.

Шовелен, как всегда, навестивший капитана Бойе, начальника стражи, не смог вернуться домой. Завернувшись в плащ, он решил переждать внизу, в кладовой, пока гроза не позволит высунуть нос из дома.

Он сгорал от нетерпения. Нервы были натянуты так, что вот-вот лопнут, и не только от непрерывной слежки, не только от одержимости идеей, но и от бесчисленных инцидентов, которые в распаленном воображении казались попытками лишить его добычи.

Он не доверял никому — ни матушке Тео, ни гвардейцам наверху, ни Терезе. Особенно Терезе. И его измученный мозг по-прежнему изобретал сложные планы. Приходилось посылать одних шпионов следить за другими, одних ищеек вынюхивать след других — возник некий безжалостный и безвыходный круг недоверия и доносов.

Более того, теперь он не доверял и себе. Ни своей интуиции, ни нюху. Его друзья, а их было очень мало, твердили, что, будь его воля, он заклеймил бы каждого парижского бродягу, как Рато, чтобы их нельзя было подкупить или уговорить поменяться внешностью с Алым Первоцветом.

В ожидании конца грозы он метался по темной кладовой, стараясь успокоить нервы. Несмотря на духоту, он дрожал и все туже заворачивался в плащ.

Дождь лил такой, что невозможно было открыть входную дверь, и кладовая погрузилась бы в непроглядную тьму, но чья-то заботливая рука поставила старый грязный фонарь на бочонок в центре помещения. Фонарь отбрасывал тусклое кольцо света. Засов на воротах, похоже, был сломан, и маленькая входная дверь непрестанно и раздражающе хлопала. Сначала Шовелен пытался придумать, как ее закрепить, потому что шум ужасно действовал на нервы, но, стараясь справиться с дверью, увидел низко согнувшегося человека, шаркавшего в направлении ворот Сент-Антуан.