Учет долгосрочной перспективы в политике или бизнесе — вещь настолько редкая, что от нее можно абстрагироваться. Полагаю, именно в долгосрочной общеисторической перспективе сильная Россия нужна Западу не меньше, чем он ей. Но, повторю, в даль истории мало кто смотрит. Синица в руках — это реально. Отсюда — конкретные, действия. Поэтому ясно, например, что Запад заинтересован в топливно‑сырьевом развитии России (а нам нужен и ВПК) в сохранении некоторой напряженности между Россией и Украиной (а нам здесь нужно совсем другое). Запад будет поддерживать в России те политические силы, которые смотрят на Запад снизу вверх. Или поощрять тех ученых‑обществоведов, предоставлять гранты тем, кто говорит на языке конвенциональной западной социальной науки, меря Россию в ее настоящем, прошлом и будущем западной меркой, используя западную терминологию и методику, набрасывая на незападную реальность западную дисциплинарную сеть. Запад будет поддерживать тех экономистов (и те правительства), которые станут слушать Международный валютный фонд (МВФ). Показательно, что, когда в начале 1994 г. МВФ попытался учить несколько крупнейших американских корпораций и правительство США, жестко‑насмешливая отповедь последовала незамедлительно. Смысл ее был таков: играйте, но не заигрывайтесь — не путайте Запад со странами Восточной Европы, СНГ и Третьего мира, им и советуйте.
О том, что Запад не сможет и не захочет реально помочь (в чем есть свой резон; резон этот не плох и не хорош, он реальность; плохи, т. е. вредны были надежды на помощь) можно было догадаться еще на рубеже 80–90‑х годов, понять это сквозь рукоплескания Запада («давай‑давай, рус‑Иван, карашо!»), сквозь белозубые улыбки его лидеров. Ведь тогда, в конце 80‑х — начале 90‑х годов, Запад рукоплескал не СССР и не России, а их ослаблению, демонтажу — тому, что (и чего) уже можно больше не бояться, — элементарное геополитическое соображение, за которое едва ли можно предъявить Западу счет. Счет следует предъявлять тем, кто, подобно Буратино, думал, что их ведут и пускают на Поле Чудес (забыв при этом, что Поле Чудес — это свалка в Стране Дураков) растить золотые. Впрочем, предъявлять счет и поздно, и глупо. Падение коммунизма и распад СССР — объективный процесс, но вот формы его, особенно те, что связаны с геополитикой, могли быть намного более достойными или хотя бы менее болезненными. Могли бы — теоретически, но не практически. Причин тому — несколько. Остановлюсь на одной, быть может, не самой главной, но часто упускаемой из виду.
Думаю, Хрущевым заканчивается то поколение советских руководителей, которые не имели комплекса неполноценности по отношению к Западу.[39] У Ленина и его «гвардии» такого комплекса быть не могло, потому что они не отделяли себя от Запада, а в качестве персонификаторов антикапиталистической мировой революции ощущали свое превосходство над своими западными союзниками и противниками. Сталин и сталинцы, последним из которых был Хрущев, ощущали зловещее и циничное властно‑интеллектуальное превосходство над западными лидерами. Вся история контактов Сталина с Черчиллем и Эттли, Рузвельтом и Трумэном показывает, что чувство превосходства имело реальную основу, Сталин практически все время переигрывал своих западных оппонентов. В этом смысле он был не так уж далек от истины, говоря младшим соратникам, что после его смерти «империалисты обманут вас как котят».
Вышло несколько иначе и не сразу так. Переломным стал Карибский кризис, когда Хрущеву (он полагал, что «молокосос‑президент» будет собирать «ихний конгресс» так долго, что советские автоматчики уже будут где надо, чуть ли не у Белого дома) «было строго указано» тем самым «молокососом». Соотношение сил оказалось в пользу США. Когда же в начале 70‑х силы выровнялись и был достигнут примерный паритет, не только чувства превосходства уже не было, но начал возникать комплекс неполноценности, психологической зависимости.[40]
Во второй половине 80‑х годов этот комплекс проявился со всей очевидностью. Тому есть несколько причин, немаловажной среди которых была нарастающая провинциализация советского руководства начиная с брежневского времени (хотя предтечей в некоторых отношениях был Хрущев).
Под провинциализацией, провинциальностью здесь имеется в виду не место происхождения — в этом смысле все советские лидеры, начиная с Ленина и Сталина и кончая Горбачевым и Ельциным, были провинциалами, выходцами из провинции. Речь о другом. Под провинциальностью имеется в виду отсутствие широкого взгляда на мир, адекватного этому миру, умение мыслить глобально, а не воспринимать мир как лишь увеличенную область, край. Было бы ошибкой полагать, что Запад свободен от таких лидеров. Не свободен и, по‑видимому, чем дальше, тем больше будет несвободен. Но в отличие от СССР, где практически все определял генсек, на Западе всегда существовали политические и особенно экономические институты и формы, требовавшие глобального, я бы сказал, антипровинциального подхода к реальности. Они так или иначе, лучше или хуже, но корректировали лидера, особенно когда он нуждался в этом, как, например, Форд или Картер.
В СССР же корректировать было некому и нечему. Адекватен был его лидер современному миру — хорошо; более того, он получал преимущество перед своими западными контрагентами, поскольку не был ограничен и связан институциональными «корректировками». А вот если не адекватен, если провинциален, то дело плохо, помощи ждать неоткуда и, более того, следует ожидать провинциализации окружения и роста комплекса неполноценности по отношению к Западу — комплекса «деревни по отношению к городу». Это — закономерный результат отсутствия реальных институтов в русской (и советской) истории, отсутствия, приводившего к тому, что специфика чрезвычайки или личность Властителя определяет ход событий напрямую. А.Белинков заметил, что современником Павла I, которого многие считали безумным и этим объясняли ход русской жизни в последние годы XVIII в., был английский король Георг III. Его тоже считали если не безумным, то «не вполне». Повлияло ли это «не вполне» на ход английской истории? Ни в коем случае. А в России повлияло. И это — не роль личности в истории, не субъективный фактор, а объективная логика функционирования системы, где власть — дистанционный моносубъект, а место институтов занимают чрезвычайные органы. Такая система если уж «коротит», то как следует. Полисубъектному обществу социальные «короткие замыкания» не страшны.
Итак, Сталин и, пожалуй, Хрущев (хотя, повторю, здесь есть нюансы) были последними лидерами, у которых комплекса перед Западом не было, они в целом соответствовали миру, в котором жили. Короче, в 20–60‑е годы с обеих сторон, нашей и западной, борьбу вели люди Центра, люди метрополии. С 70‑х людям и структурам Центра на Западе все более противостояли люди нашей Провинции, Периферии с соответствующим кругозором и отсутствием мировидения, адекватного последней трети XX в. И это не просто психологическая, субъективная черта — с 60–70‑х годов коммунистическая система именно такой тип выдвигала на первый план — так ей было спокойнее. Иными словами, перед нами социосистемная, объективная закономерность и причина (разумеется, не единственная).
Но каждое приобретение есть потеря, за спокойствие, тишь и благодать надо платить: коммунистическая система в 60‑е годы не выдвинула лидера, который был бы положительно адекватен наступающей энтээровской эпохе. Точнее, не только не выдвинула, не воспитала, но не пропустила бы, не дала бы ходу, задавила, если бы возник. Как не пропускала и тех, кто мог в какой‑то степени «реставрировать» какие‑то черты сталинизма или хотя бы обещал это сделать.
И на Западе лидеры, соответствующие НТР, появились не сразу, Тэтчер и Рейган пришли в 70–80‑е годы. Тех же Форда и Картера, если говорить о США, нередко обвиняли в провинциализме, но, как я уже говорил, во‑первых, он лучше или хуже корректировался (рядом с Фордом был Киссинджер, рядом с Картером — Бжезинский). Во‑вторых, одно дело — провинции и провинциалы энтээровского Запада, которые если чего еще не знали, то многое чувствовали, поскольку ощущали дуновение ветерка новой эпохи. Другое дело — провинциалы доэнтээровского СССР. В этом смысле советские лидеры ничего чувствовать не могли, все было тихо: «Речка движется и не движется, вся из лунного серебра».
