Быть может, вопрос о соотношении человеческого и божественного следует поставить так: нет Бога, кроме человека, и Мухаммед, а также Моисей, Иисус и другие суть лишь пророки его. Они учили скоточеловеков быть людьми. Божественное нейтрализует скотское — получается человек: вот и вышел человечек. А Бог — это просто планка, поднятая высоко‑высоко, для тренировки, чтобы в высоком прыжке скотское, тяжелое отвалилось. К тому же на соревновании трудно показать результат выше, чем на тренировке. Обычно — наоборот. Вот и приходится прыгать тем, кто хочет быть человеками: смертельный номер, нервных просим покинуть помещение. Христос и приходил, чтобы принести планку (сын плотника), установить ее и показать, как ее брать — фюсберри флоп на кресте. Смертельный прыжок. Христианство и было системой тренировок, подготовки к таким прыжкам, к «соревнованиям» по ним.

Я думаю, ныне христианство сделало свое дело и уходит. С ним можно попрощаться, его можно поблагодарить. Но нельзя вернуть. Теперь — без Бога, только с Христом. Как с человеком. Сильным человеком, который осознал, что его Бог умер, и потому пошел на крест.

В XX в. умер Бог европейского человечества. Верить в Бога после этого — не удел ли слабых и страшащихся взглянуть реальности в лицо? Не являются ли внеположенные человеку Бог и Вечность ложными проблемами? Не есть ли Вечность, как и Бог, — сам человек, Homo Universalis христианской (а может, и послехристианской) эпохи? А противостоит ему, этому носителю универсальной социальности, выкованной Капиталистической и Русской Системами (а следовательно, в какой‑то степени и христианством тоже), асоциал, Homo Robustus. Культурно‑антропологическое противоречие двух этих типов Homo sapiens, скрывавшееся религией и классовыми различиями в течение двух тысячелетий, отныне обнажается в качестве центрального социального или даже «производственного» противоречия. Маски сброшены. Неужели традиционная проблема Русской Системы — проблема «лишнего человека» — становится социоантропологической проблемой Европейской цивилизации, «европейского человечества» (человечество бывает только в универсалистских культурах, в локальных оно невозможно и ненужно; в них человечество — это все равно что «хлопок одной ладонью»)? Человечество — как изоморфа христианского Бога? Это — далеко не единственный вопрос, который требует ответа. Причем в такую эпоху, как наша, трудно давать ответы и готовые рецепты. Наша эпоха во многих отношениях финальная. Мы живем в конце эпохи или даже в конце нескольких эпох сразу. И — одновременно — в конце Ночи Современности. Ночь эта прошла в значительной степени при свете факелов фашизма и пожаров революций, устроенных коммунистами, и под запах то ли дыма пожаров, то ли пороха от разрывов. Именно эти Колоссы Паники задали Современность XX в. «Нравится нам это или нет, — писал Г.Иванов, — мы должны признать, что современность — не столько английский парламент, сколько германский хаос, не Ватикан, а фашизм, не новые мировые демократические республики, а огромное, доведенное до предела страданий и унижений планетарное «перекати‑поле», где, как клеймо на лбу, горят буквы — СССР. Ватикан, английский король, демократия, вековая культура, правовой порядок, совестливость, уважение к личности — все это скорее «обломки прошлого», существующие лишь постольку‑поскольку. Настоящее — Рим, Москва, гитлеровский Берлин. Хозяева жизни — Сталин, Муссолини, Гитлер. Объединяет этих хозяев, при некотором разнообразии форм, в которых ведут они свое «хозяйство», — совершенно одинаковое мироощущение: презрение к человеку».[23] Либеральные диктатуры среднего класса послевоенной эпохи отвечали — вынуждены были отвечать, иногда в панике — на вопросы, поставленные Колоссами, двигались по коридору, заданному ими, эдакие «странники в ночи, обменивающиеся взглядами».

XX век был Ночью Современности — как XIX был ее Днем. Ночь вместе с Современностью кончилась. Всю эту Ночь человек, по крайней мере христианский, сражался с бесами, с «черными людьми» под красными знаменами, причем на одних знаменах были звезды, на других — свастика. Но с ними ли или только ли с ними сражался европейский бунтующий человек?

Всю Ночь Современности не столько капитализм боролся с коммунизмом (и наоборот), сколько европейский человек, христианский субъект, как Сергей Есенин, которого я процитировал, сражался с самим собой. Победил капитализм? Победил. В том смысле, что «Я один… И разбитое зеркало». Люди ждали конца Ночи Современности с ее ужасами, фашизмом и коммунизмом. Она окончилась. Вместе с Современностью, Прогрессом, Светлым Будущим. Наступают рассвет и хмурое утро какой‑то иной эпохи. Сейчас рано и трудно говорить о новой эпохе, но о ее содержании и контурах можно немного порассуждать. Причем — не с позиций капитализма и коммунизма. Колокола звонят не только и не столько по ним.

Речь Истории, собственно, идет уже не об этих двух системах: vixerunt, — прожили. Или отживают — вместе с мировым средним классом. Ведь кто конкретно испытывает кризис капитализма в наибольшей степени? По кому он больнее бьет, или, точнее, кто острее ощущает боль? Например, страдают ли от него австралийский абориген, бушмен из пустыни Калахари, индеец, живущий в лесах Амазонки, кочевник из Мавритании? Нет. Они о кризисе и кризисах не слыхали. Их жизнь мало меняется. «Давно сидим». Ощущает ли кризис беднота, самые низы Калькутты и Марселя, Рио‑де‑Жанейро и Лагоса, Мехико и Манилы? Нет, не ощущают. Разумеется, они живут очень тяжело — на грани выживания. Но так они существуют в течение многих поколений. К тому же, как показывают исследования, социальные низы живут данным моментом. Не они предпринимают что‑то, а нечто происходит, случается с ними. Они — дети случая и находятся на таком минимуме, на такой глубине существования, которых практически не достигают бури и кризисы. Вся их жизнь — замороженные буря и кризис.

Произошли изменения в жизни значительных групп населения, скажем, в Перу и Афганистане, Руанде и Таиланде. Причем изменения эти связаны с мировой тектоникой, с мировыми кризисными явлениями. Но для этих групп и племен рост населения, межплеменные бойни, миграции — часть их многовековой истории. Бывало лучше, бывало хуже.

Явно не ощущает кризиса, хотя и знает о нем, мировая верхушка. Ее богатство — это волнорез, способный пока что гасить волны почти любого экономического шторма.

Так кто же главный объект и жертва изменений последней четверти XX в.? Это — мировой средний класс и мировой рабочий класс в их разнообразных региональных и страновых вариациях и эквивалентах. Средние слои и рабочие. Вот они‑то и суть главный объект кризиса, они‑то и ощущают его и знают о нем. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но средние и рабочие слои (классы) — становой хребет Капиталистической Системы, современного общества. И здесь перед нами еще одно свидетельство системного кризиса.

Мировой средний класс был тем социальным мясом, которое наросло на костяке Капиталистической Системы — на ее центральном противоречии. Противоречие выработано, костяк ослаб, он не может удержать прежнюю социальную массу, да еще в среднем — с точки зрения благосостояния — положении. Тогда и начинает История отсекать кусочки массы‑мяса, словно повар‑турок с вращающегося на огне донер‑кебаба. Вот только кто едоками будет?

Исчерпанность системообразующего противоречия капитализма говорит о конце олицетворяемой им системы. Но только ли этой системы? Или еще какой‑то или каких‑то. Не является ли кризис Капиталистической Системы тем ключом, который отпирает «кладезь бездны» исторической? Не выводит ли капитализм своим финишем и другие системы на последний или предпоследний рубеж, так сказать, к последней черте, к барьеру? Не имеем ли мы дело с кризисом, «сконструированным» по принципу матрешки или Кощеевой смерти (на мой вкус предпочтительнее название «Кощеев вариант»).