Местные жители высыпали из своих убогих жилищ и толпились вдоль всей Водхауз Роу, глазея на столбы дыма и суматоху вдали. Одетая в лохмотья беднота провожала настороженными взглядами двигавшийся мимо экипаж.

Мы проехали покинутую промзону, большинство участков которой были законсервированы и забыты. Двери служебных и торговых помещений были заперты и заколочены досками, складские сараи выглядели пустыми и заброшенными. Нашим взорам открылись плоские серые зеркала Сточных канав — огромную сеть переполненных водохранилищ, окружавших Водхауз; вода с болот собиралась в них в качестве резерва водных запасов для города. Они походили на небольшие моря или огромные озера, разграниченные дамбами, которые не давали им выходить из берегов. Свет играл мрачными бликами на их поверхности, по водной глади ходила легкая рябь от ветра. Немногочисленные хижины, сараи и межевые столбы отмечали границы их рокритовых берегов. Наш путь проходил вдоль насыпи по краю водохранилищ. Эта промозглая, низинная часть Королевы Мэб выглядела неподвижной, погруженной в сонный застой и медленно разлагающейся от сырости — казалось, какая-то сила прорыла под мокрой землей скрытые траншеи, через которые жизнь медленно покидала это место.

Когда на землю опустились вечерние сумерки, мы ехали по гравийной дороге вдоль берега самого мрачного и таинственного пруда Сточных канав — огромного пространства темной, илистой воды, приближаясь к мрачной, темной роще. Шедрейк сказал мне, что это — последняя выжившая часть древних лесов, которые были здесь до возвышения Королевы Мэб.

В течение всего долгого и все более мрачного путешествия мы, не создавая лишнего шума, сидели в трясущемся экипаже. Я была чересчур ошеломлена отнявшими у меня все силы событиями этого дня, чтобы задавать вопросы касательно нашего пункта назначения, или дальнейших планов, а Шадрейк не проявлял никакого желания рассказывать о них. Он одну за другой откупоривал бутылки с амасеком и смолил бесчисленные папиросы с лхо, болтая и хихикая с Лукреей, словно они были на вечеринке. Он лишь сказал, что герб на дверце принадлежал семейству его покровителя, что они из милости одолжили ему эту машину, и что теперь мы отправляемся в их имение, чтобы укрыться там. Когда я спросила его о причинах такой щедрости, он сказал, что они должны ему гонорар за пару работ, и что он обещал им мой портрет. Они доверяют его вкусу в выборе моделей. Шадрейк назвал мне их имя — Каторз. Это древний род. Они мне точно понравятся.

Я никогда не слышала этого имени.

Больше он ничего не сказал, и продолжал вести себя так, словно все происходящее было захватывающим приключением. Он пил. Лукрея хихикала и, аккомпанируя себе на виоле, мурлыкала дурацкие песенки. Лайтберн мрачно молчал, и только пару раз приложился к бутылке с амасеком.

Юдика сидел у окна, кутаясь в плащ, все еще дрожа и не отрывая взгляда от холодной черной водной глади, расстилавшейся снаружи.

Время от времени он кашлял. Я бы сказала, что он серьезно болен. Это был сухой кашель, и в его звуке я слышала нечто странное, похожее на статический треск радиопомех.

Шадрейк попытался сменить тему и спросил меня, что произошло в базилике. Я могла рассказать не так много. Чувствуя себя полностью обессиленной, я откинулась на спинку сидения, и позволила ровному покачиванию экипажа убаюкать меня.

Когда я проснулась, экипаж включил освещавшие дорогу лампы и теперь покачивался на темной дороге среди торфяных болот, под сенью огромных древних деревьев. Их кроны, казалось, были покрыты тенями, а не листвой. Впереди, в конце аллеи, виднелся окруженный могучими и темными старыми деревьями дом — внушительное каменное сооружение.

— Ага, — произнес Шадрейк, уже пьяный, как сапожник. — Приехали. Пр-рошу любить и жаловать. Поместье Лихорадка.

Итак, поместье называлось Лихорадка. Так мне сказали, но я не видела ничего, что подтверждало бы эти слова. Ни на массивных воротах темного чугуна, ни на облупившейся парадной двери не было ни малейшего намека на табличку с названием.

Это довольно большое здание состояло из нескольких крыльев. Оно было построено в основном из голубовато-серого камня, который не встречается в префектуре Геркула. Камень влажно поблескивал, словно от сырого климата покрылся слизью. Возможно, причина действительно была в этом — но, может статься, этот влажный, как у змеиной кожи, блеск, был его естественным свойством. Крыша с низкими скатами была покрыта черной черепицей и также напоминала чешую какой-то громадной рептилии. Здание пребывало не в лучшем состоянии, было видно, что ему не помешал бы ремонт. Крыша поросла мхом, который свисал с водосточных желобов. Окна казались тусклыми и полуслепыми, а оконные рамы медленно гнили под действием сырого болотного воздуха. Лужайки вокруг здания были заняты сорняками, а деревья беспорядочно разрослась, загораживая свет своими темными кронами, наполовину закрывая здание, словно веер — лицо притворно-скромничающей кокетки. Поместье было построено среди старого леса, но теперь лес начал отвоевывать обратно когда-то утраченную землю.

Когда мы прибыли, в надвигавшихся вечерних сумерках, плотных, как туман, которые едва рассеивали огни нашего экипажа, казалось, что во всем доме обитает лишь один человек. Шадрейк говорил о Каторзах «они», «семья», «покровители» — но довольно быстро выяснилось, что речь шла об их прошлом. «Они» были старинной благородной фамилией — но сейчас «они» состояли лишь из Элаис Каторз, последней представительницы рода.

У нее были слуги и сервиторы, выполнявшие каждый ее приказ и следившие за поместьем Лихорадка, но она вела уединенную жизнь вдали от остального мира. Когда-то она была прекрасна — впрочем, на мой взгляд, оставалась такой и сейчас, но была уже очень стара. Ювенанты помогали ей обмануть время. Она походила не бесценное старинное произведение искусства — пребывающее в прекрасном состоянии, немыслимо-редкое, изысканное и утонченное.

Ее слуги, облаченные в ливреи такого же голубовато-серого цвета, как и похожий на змеиную кожу камень, из которого было сложено здание, провели нас от машины в холл, освещенный множеством тонких свечей в канделябрах. Сумерки за окнами окрасились золотом — таково было свойство света на болотах в вечерние часы; все предметы казались блеклыми и тусклыми, словно избыток влаги в воздухе смыл с них лишний цвет.

Слуги казались чопорными и неразговорчивыми. У нас не было багажа, так что нас провели прямо в гостиную, где в огромном камине за причудливой решеткой маленькие язычки пламени неохотно пробегали по дровам. Здесь горело еще больше свечей. Слуги помогли Юдике устроиться в кресле и вышли, получив распоряжение Шадрейка принести нам что-нибудь поесть и выпить.

Комната была весьма обширной, но в воздухе витали болотные запахи влажности и угольной смолы. Как и холл, через который нас вели, эти покои пребывали в элегантном запустении. Покрывавшие пол ковры и коврики выглядели выцветшими и потертыми, разводы от сырости украшали когда-то тщательно отполированный паркет. На стенах и потолке из-под светлой штукатурки проглядывали темные пятна — словно тени подводных чудовищ, поднявшихся слишком близко к поверхности. Мебель, хотя и прекрасного качества, была старой и изношенной, каждой деталью умоляя поправить и подклеить ее.

Состояние Юдики внушало мне все большее беспокойство. Он кашлял все сильнее, и я не видела ни малейших признаков улучшения. Я обнаружила, что странный, потрескивающий звук его кашля очень напоминает мне кашель Секретаря. Это было странно и непонятно. Секретарь покашливал, когда испытывал сильные эмоции. Юдика разрывался от кашля, вызванного болезнью или ранением. Я хотела осмотреть его, чтобы найти причину недомогания — но вряд ли он бы позволил мне это. Но я отчетливо видела, что что-то в верхней части его тела причиняет ему мучительную боль.

Лайтберн расхаживал по комнате. Лукрея устроилась на кушетке и клевала носом. Шадрейк прикончил последнюю бутылку амасека, которую прихватил с собой, и бессмысленно болтал, не обращаясь ни к кому конкретно, в ожидании следующей порции спиртного.