Невилл вынул из кармана платок и вытер взмокший лоб. Луиза смотрела на Калди с нескрываемым изумлением, медленно качая головой.

— Двести лет? — прошептала она.

— Двести двадцать три года, если не ошибаюсь, — ответил Калди. — Я знал, что это продолжалось долго.

— А что случилось после вашего освобождения? — спросил Невилл.

Калди пожал плечами.

— Что и всегда. Мы превращались, убивали, бродили по свету, не переставая удивляться. Сначала ненадолго отправились в Англию, потом в Индию, Россию, потом в Венгрию. Всегда одно и то же. — Он вздохнул. — Одно и то же.

— И все же — двести лет! — повторила Луиза. — Провести в заточении двести лет, двести лет кромешной тьмы!

Калди кивнул.

— Приятного мало. Когда нас с Клаудией освободили, мы довольно долго были словно безумные. А потом постепенно вернулись какие-то воспоминания. Мы не забыли, как нас зовут. Мы не забыли, кто мы… какие мы.

— Однако ваше имя, похоже, стало другим, — заметил Невилл, — а ее — нет. Чем ото объяснить?

— Кто знает? — ответил Калди, его ровный, спокойный голос прозвучал с оттенком раздражения. — Да и так ли уж это важно? Насколько мне известно, меня звать не Янус Калдий и не Янош Калди, и вполне возможно, что и ее на самом деле зовут не Клаудиа.

— Мистер Калди, ну а теперь вы помните то, что произошло до этого? — спросила Луиза. — Теперь, когда вам удалось воссоздать в памяти эпизод с вашим заточением…

— Нет, мадам, мне очень жаль. Ведь мою память притупило отнюдь не долгое заточение, а груз времен.

Калди сел на кушетку и потянулся, разминая затекшее тело.

— Нострадамус поступил, как считал правильным. Я не могу винить его за это. — Он помолчал. — И потом, не забывайте, что за эти двести двадцать три года ни Клаудиа, ни я никого не убили, так что, вполне возможно, старик оказал человечеству большую услугу.

— Вы великодушный человек, мистер Калди.

— Я убийца, мадам. Я — оборотень. И вправе ли я желать зла тому, кто пытается удержать меня от убийств? Обидно только, что Нострадамус даже не предпринял попытки нас уничтожить. — Калди закрыл глаза и устало потер их ладонями. — Впрочем ему это все равно бы не удалось.

— А до момента заточения, — спросил Невилл, — никаких воспоминаний? Абсолютно ничего, за исключением эпизода в Полиньи?

— Ничего.

— Ну что ж, тогда придется повторить сеансы. Мы должны выяснить, как и почему это с вами произошло.

Калди удивленно улыбнулся.

— А почему мы должны это выяснить? — спросил он. — Вы полагаете, это избавит меня от того ада, в котором я живу? Или вы хотите помочь вашему другу капитану Брачеру изыскать способ удовлетворения амбиции при помощи моего несчастья?

Невилл слегка покраснел.

— Пожалуйста, Калди, не надо. Я полагал, вы достаточно хорошо меня узнали, чтобы не думать так.

Калди снова лег на кушетку, отвернувшись от Невилла.

— Я знаю вас даже лучше, чем вы думаете, доктор. Я встречал людей вашего типа на протяжении многих столетий, и, поверьте, мне очень трудно восхищаться вашей всеподавляющей жаждой жизни, в то время, как я хочу лишь одного, — покончить счеты с моей собственной.

Невилл гневно блеснул глазами.

— Конечно, Калди, вам легко говорить. Вы ведь не можете умереть, но мы-то с Луизой очень даже можем. А, между тем, мы хотим жить, очень хотим. И у нас, знаете ли, практически нет выбора. В случае отказа выполнять приказы, Фредерик нас убьет, а нам этого вовсе не хочется.

— Я понимаю, доктор, хотя позвольте вам напомнить, что в отличие от меня вы в конце концов все равно умрете.

— Да, — сказал Невилл, — в этом-то вся и штука. За свою слишком долгую жизнь вы успели начисто позабыть, что все это значит для нас, остальных, которые знают, что каждая прожитая секунда неумолимо приближает нас к могиле. Я уверен, что бывали моменты, наверняка бывали, когда и вам жизнь представлялась желанной и восхитительной, и вы жаждали жить, а не умереть!

— Да, должно быть, такие моменты бывали, — засмеялся Калди. — Должно быть, бывали… — Внезапно смех его оборвался, брови напряженно изогнулись. — Должно быть… — Он погрузился в задумчивое молчание.

— Что с вами, мистер Калди? — спросила Луиза.

Он покачал головой.

— Ничего… что-то такое… я не знаю, не знаю. Вдруг что-то возникло, на одно мгновение… что-то такое… После того, как вы сказали… вы сказали… Что-то всплыло…

— Воспоминание? — спросил Невилл. — Вы чтото вспомнили, Калди?

— Воспоминание… — повторил он тихо. — Нет, не воспоминание, не эпизод, не событие… Ощущение… давно забытое ощущение…

— Что за ощущение? — спросил он, чувствуя, как внутри нарастает возбуждение. — Что за ощущение, Калди?

Глаза Калди словно затянулись поволокой.

— Ощущение обжигающего ветра и пота… чувство страха… желание… страха смерти… желание выжить… — Его губы мелко задрожали.

Когда он вновь заговорил, его голос зазвучал странным неестественным шепотом, при этом казалось, что каждое слово дается ему с большим трудом и болью.

— Haitaumash… kakoshenkar… — шептал он с искаженным лицом, дрожа всем телом, — mashkamash… kakosheshkar.

— Что, Калди? — спросил Невилл, хватая со стола карандаш и бумагу и лихорадочно записывая незнакомые слова. — Что вы сказали?

— Haitaumash… kakoshenkar… — повторил он, — mashkamash… kakosheshkar…

— Что это значит, Калди?

— Я… я не знаю. — Вдруг Калди заплакал. Обхватив голову руками, он раскачивался в разные стороны. — Не знаю, не знаю. Пожалуйста, оставьте меня в покое, хоть ненадолго, пожалуйста.

Невилл посмотрел на жену. Она не ответила на его взгляд. Тогда он вызвал охрану, чтобы Калди отвели в камеру.

Когда они остались одни, Луиза повернулась к мужу и спросила:

— Что такое он сказал, Джон?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил он отрешенно, целиком сосредоточившись на только что записанных словах. — Я не понял языка. Мне незнакомо даже его звучание, хотя некоторые элементы напоминают классический греческий язык.

— Так это был греческий? — спросила она. — Но он не похож на греческий, по крайней мере, на тот греческий, который ты изучал в семинарии.

Он нахмурился и принялся бормотать себе под нос:

— Haitaumash… haitaumash… а, может быть, heitaumai? Mashkamash… maxei? Вполне вероятно вполне вероятно. По крайней мере, это индо-европейский язык. Готов поклясться всей моей жизнью, это индо-европейский.

— Джон, — нетерпеливо воскликнула она, — будь любезен, скажи же, наконец, что ты там бормочешь!

Он покачал головой.

— Ничего особенного, дорогая. Тут нужна консультация лингвиста. Я могу лишь сказать, что эти слова напоминают определенные греческие слова, но это может быть простым совпадением. А может, они вообще ничего не значат. Так, какая-нибудь тарабарщина.

И он вновь сосредоточился на четырех мистических словах. Теперь, когда Калди вернулся в свою камеру, у Луизы не было причин задерживаться здесь, а составлять компанию своему мужу ей совсем не хотелось. Какое бы чувство она к нему не питала, оно давно улетучилось. И теперь, глядя на него, она не испытывала ничего, кроме отвращения и омерзения, причем это касалось не только мужа, но и ее самой. Она вдруг обнаружила, что смотреть на него, это все равно, что смотреть в кривое зеркало: образ получался искаженным, зловещим, уродливым, но это было несомненно ее собственное отражение.

«Да, — мрачно подумала Петра Левенштейн, — денек у меня сегодня был не из приятных». Сначала стычка с капитаном Брачером, чтобы получить разрешение ночевать вне Центра, особенно во время полнолуний, затем неудача в эксперименте и, наконец, результаты вскрытия. Она кисло улыбнулась. Однако доктору Невиллу сегодня пришлось изрядно потрудиться — и на вскрытии и потом, проводя очередной сеанс гипноза с Калди. Интересно, удалось ли ему узнать что-нибудь полезное? И как далеко они углубились, разгребая давно захороненные воспоминания?