Брачер повернулся к Петре:

— Ну что ж, давайте приступать.

Она подошла к столу с хирургическими инструментами и взяла с металлического подноса длинный и толстый ветеринарный шприц. Протянув Невиллу стетоскоп, она сказала:

— Доктор, вы мне поможете?

Невилл взял стетоскоп, вытер пот со лба и громко сглотнул. „Я не делаю ничего плохого, — убеждал он себя. — Я буду всего лишь следить за сердцебиением этого несчастного. Если он умрет, убийцами окажутся они, не я. Я просто наблюдатель. Я здесь против воли. Я ни в чем не виноват. Господь знает, я ни в чем не виноват…“

Как только Петра поднесла иглу к бедру Томпсона, Невилл приложил к его груди стетоскоп. Сверху на тюбик шприца Петра насадила защитную пластину-, чтобы случайно не нажать поршень при введении иглы. Затем она взяла небольшой молоточек и стала аккуратно стучать по пластине. Когда игла вошла в тазовую кость Томпсона, он резко закричал.

— Заткните ниггеру пасть, — приказал Брачер, и один из о кнутов с удовольствием ударил Томпсона кулаком по голове.

На несколько секунд негр потерял сознание, однако пронзительная боль быстро привела его в чувство. Решив, что игла вошла в кость достаточно глубоко, Петра убрала защитную пластину и нажала поршень, вводя синтезированный фермент в костный мозг узника.

Прошло тридцать секунд. Ничего не изменилось. Все присутствующие не» сводили глаз с негра, Брачер раздраженно поджал губы, приготовившись что-то сказать. И вдруг Томпсон страшно закричал. Веревки, цепи и металлический пояс не давали пошевелиться, однако его тело не переставало мелко содрогаться. Кровь стремительно разносила яд по всему организму. Его глаза расширились. Болевой спазм, вызванный непроизвольным сокращением мышц, заставил его резко сжать челюсти, клацнув зубами, и напрочь откушенный кончик языка кровавым ошметком отлетел на пол. Изо рта хлынула кровь. Он содрогнулся и напрягся из последних сил, словно пытаясь всем телом разорвать связывавшие его путы. А затем его сердце остановилось, и он, обмякнув, повис на цепях.

Невилл медленно отошел от еще трепетавшего в последних конвульсиях тела и, с трудом подавляя подступившую тошноту, сказал:

— Сердце… остановилось.

Брачер подошел к трупу и наклонился, вглядываясь в мертвое лицо. Безумные, выпученные глаза, окровавленный рот, застывший в предсмертном крике.

— Черт! — пробормотал Пратт.

— Похоже, химическое соотношение компонентов было неверным, — спокойно сказала Петра. — Так я и думала. Вряд ли можно было предполагать, что с первой же попытки мы получим нужные пропорции.

— Вы правы, — согласился Брачер. — Ну, Джон, давай проводить вскрытие. Мисс Левенштейн, возвращайтесь к себе в лабораторию, а вы, профессор, организуйте доставку еще нескольких подопытных особей. — Он был взволнован, возбужден. — Мы просто обязаны разгадать эту загадку!

Невилл проиграл сражение с самим собой. Он отвернулся от ужасающего зрелища человеческого страдания и смерти, и его обильно вырвало.

— Вы меня слышите, Калди? Вы знаете, кто я?

— Да, доктор, я вас знаю.

— Где вы сейчас, Калди? Какой это год?

— Не знаю, какой год, доктор. Это… это перед тем, как я попал в тюрьму.

— Вы в Венгрии?

— Нет… нет, это Франция.

— Вас ведут в тюрьму? Вас сейчас ведут в тюрьму?

— Нет… нет… да… нет, не в тюрьму. Меня ведут в суд.

— Клаудиа с вами?

— Да.

— Ее тоже ведут в суд?

— Да… да, ее и еще троих.

— Еще троих?

— Да.

— Они… они такие же, как вы и Клаудиа?

— Их обвиняют в том, что они оборотни. Нас всех обвиняют в этом. Да, да, теперь я помню, я все это вижу. Это инквизиция. Нас ведут на суд инквизиции.

— И вы все пятеро — оборотни?

— Нет. Я оборотень. Клаудиа оборотень. Другие — сумасшедшие… все… все они… пленники, судьи, толпа… безумцы.

Он замолчал, потом тихо добавил:

— Нет… нет, там есть один нормальный человек… только один…

Когда в последний раз он видел эти лица, этого печального, усталого молодого человека и эту печальную, усталую молодую женщину? Сорок пять лет назад? Возможно ли, что с тех пор прошло сорок пять лет? Ему было восемнадцать, когда он впервые увидел их в зале суда, а теперь ему уже за шестьдесят, он стар, измучен, болен и скоро умрет. Но они-то! Они ничуть не изменились, нисколько не постарели, они выглядят такими, какими он запомнил их много лет назад.

Мишель де Нотрдам, знаменитый ученый, алхимик и астролог, придворный врач Его Католического Величества Карла IX, медленно покачал головой, вглядываясь в лица стоявших перед ним людей. Невозможно. Это не они.

Старый астролог прекрасно помнил те несколько дней в 1521 году. Так старики иногда помнят то, что случилось давным-давно в их молодости. Тогда его, восемнадцати летнего юношу, выходца из еврейской семьи, почти девять лет назад принявшей католичество, монсиньор послал в Полиньи в качестве наблюдателя за судебным расследованием, проводимым монахом-доминиканцем Жаном Буа. Дело не в том, что монсиньор не доверял Буа, по правде говоря, монсиньор Пьер д'Авиньон даже и не знал Буа. Дело в том, что д'Авиньон не доверял Инквизиции, по одной простой и легко объяснимой причине: все эти итальянские нововведения, с таким жаром поддерживаемые испанцами, как правило, не находят места во Франции.

И поэтому молодого Мишеля де Нотрдам отправили пешком в длинное путешествие из Парижа в Полиньи, чтобы его благодетель мог из первых уст получить отчет о расследовании дела по обвинению в ликантропии.

И вот он стоит среди публики в большом зале суда, ожидая, когда начнется слушание дела. Толстый деревянный барьер отделяет зрителей от скамьи подсудимых и судей. И только верительная грамота за подписью монсиньора д'Авиньон с указанием его полномочий позволила Мишелю пробиться сквозь толпу в первый ряд, и то не без помощи солдат. В зале непривычно тихо, не слышно громких возгласов, пьяных голосов и смеха — то есть обычного шума и гомона, с которым толпы зевак слоняются по судам в надежде поглазеть на человеческие мучения, а если повезет, то и на казнь. Сегодня голоса звучали приглушенно, в них слышался страх, ведь это был не просто суд над ведьмами, не обычное расследование ереси или отступничества, не разбирательство убийства, кражи или изнасилования. Все присутствующие видели изуродованные трупы, валяющиеся в грязи посреди городской площади, искромсанные, с жуткими ранами, оставленными нечеловеческими зубами, с выдранными кусками мяса и оторванными конечностями. Многие из тех, что пришли сегодня в суд, слышали крики боли и мольбы о помощи из соседних домов, а также страшный звериный рык в ту незабываемую ночь почти три недели назад. И зрители и судьи знали, что где-то в окрестностях Полиньи бродят оборотни, и сейчас в зале суда не было человека, который бы не дрожал от страха и ненависти.

Мишель де Нотрдам перегнулся через перила, чтобы лучше рассмотреть Жана Буа, монаха-доминиканца, главу инквизиционного суда Безансона, который только что вошел в зал из боковой двери. Его сопровождали два других монаха с внушительного вида фолиантами, содержащими свод законов. В зале мгновенно воцарилась полная тишина, когда он торжественным тоном произнес:

— Я открываю это судебное разбирательство во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Всемогущий Господь, свидетельствуй о праведности слуг твоих и даруй твоим судьям мудрость во исполнение воли твоей.

Совершив церемонию открытия. Буа сел в большое деревянное кресло и обратился к стражнику у боковых дверей:

— Введите заключенных.

Вот тогда-то юный Мишель и увидел этих двоих в первый раз. Пять пленников предстали в тот день перед судом, скованные цепями по рукам и ногам. И только спустя некоторое время, после вынесения приговора, после всех последовавших ужасов он по-настоящему оценил значения этого события. Немало лет прошло, прежде чем он начал понимать, что отнюдь не воля монсиньора д'Авиньон, но сама десница Господня привела его в тот день на суд в Полиньи.