Я забыла о еде. Во рту было гадко, а желудок то и дело пронзала резкая боль, но я считала, что это от горя, а не от голода. Я пошла, купила сэндвич и скормила его птицам. Ни куска не смогла проглотить.

Когда же вернулась в комнату с репродукцией Дега, там было полно народу. Люди окружили кровать. Я так испугалась, думала, сердце выскочит из груди. На меня никто не обратил внимания. Сестра тронула tante Матильду за плечо. Нас попросили на минуту выйти. Хотели проявить тактичность, отключая его от аппаратов и капельниц.

По замкнутому, отчаявшемуся лицу tante Матильды я поняла, что все кончено: он умер. Я подумала: не плачь, не плачь. Стоит только начать – и ты никогда не сможешь остановиться. Но сквозь слезы я даже не видела, куда иду, где дверь, и наткнулась на стену.

— Только поглядите на это нелепое создание, – слышала я его голос. Я слышала, как он фыркает от гордости за очередное проявление моей невероятной оригинальности (которую все остальные называли неуклюжестью). – Да, вот это самое создание, оно уверено, что может проходить сквозь стены.

Ох, дядя Ксавье, где ты?

Позже, днем, мы в молчании ехали в Ружеарк, я и tante Матильда. Она сидела, глядя прямо перед собой, и лицо ее было совершенно непроницаемым. Я вела машину.

Я боялась возвращения. Не знала, как вынесу пустоту Ружеарка, Ружеарка без дяди Ксавье, но едва мы въехали в ворота, навалилась такая тьма–тьмущая дел, что просто не было времени исследовать, где проходит граница боли. Нужно было доить коз. Решать какие‑то бытовые, повседневные вопросы, связанные с фермой. Teinte Матильда постоянно говорила по телефону. Она вцепилась в него, как в спасательный круг, и разговаривала резким, монотонным голосом. Предстояло известить власти, людей, обо всем договориться. Она постоянно обращалась ко мне за консультацией. Мне стало неловко.

— Вам следует спросить об этом Франсуазу. Или Селесту, – сказала я.

Она взглянула на меня растерянно и смущенно и провела карандашом по волосам.

— Да, разумеется, – сказала она. – Спрошу.

Мне нестерпимо хотелось с ней поговорить, понять, на каком я свете, но никак не удавалось выбрать под ходящий момент. Она не слезала с телефона, и мне пришлось самой тащиться на маслобойню и принимать множество непрофессиональных и, возможно, ошибочных решений просто потому, что решения должны быть приняты, а все, казалось, считали меня единственным человеком, который мог это сделать. Все шло по заведенному порядку. Время, как и положено, бежало вперед. Били часы. Солнце катилось по небу с востока на запад. Когда начало темнеть, Франсуаза приготовила поесть, и мы сели за стол. Я заплакала. Меня добил пустой стул. Слезы капали мне в ложку. Дети смотрели на меня испуганно и озадаченно.

Мы помыли посуду. Мне хотелось, чтобы Франсуаза и Селеста поднялись наверх, хотелось остаться вдвоем с tante Матильдой, но, когда посуда была перемыта, все вернулись за стол и молча сидели в унынии и отчаянии.

— Пойду, наверное, спать, – сказала я.

План мой был таков: дождаться, пока tante Матильда поднимется к себе, потом зайти к ней в комнату и поговорить по душам, без всяких недоговоренностей, но он совершенно не сработал, мой план. Помню, как я села на кровать и скинула обувь, и все. Следующее, что я помню, – это сильный рывок: я вздрогнула в темноте, проснувшись от страха, вся в поту. Боль была такой невыносимой, что я не знала, как стерпеть ее. Хотелось выть в голос. Рвать на себе одежду, визжать, излить всю свою ярость от этой непостижимой и безвозвратной потери. Как он посмел не быть здесь? Как посмел не быть? С этим невозможно смириться.

Я спустилась вниз. Если двигаться, думала я, боль утихнет. Может, с помощью движения можно ее обмануть. Глаза мои заплыли, превратились в узенькие щелочки. В кухне горел свет.

— Не спится, – извиняясь, пробормотала я. Tante Матильда подняла голову. Неприбранные седые волосы падали на плечи. Мне было стыдно за то, что я стала свидетелем пугающей беззащитности этих ее распущенных волос. – Отвара? – спросила она. Я покачала головой.

Она включила маленькую настольную лампу. Мы сидели по разные стороны стола, в круге света, отделенные этим кругом от остального пространства. На лице ее были видны следы слез – еще одно проявление пугающей беззащитности.

— Что ты теперь будешь делать? – спросила она.

— Об этом я и хотела с вами поговорить.

— Мне удалось связаться с Гастоном, – сказала она. – Он прилетит к похоронам. – Она высморкалась. – Прежде чем принять какое‑то решение, Мари–Кристин…

— Перестаньте называть меня Мари–Кристин, – оборвала я ее.

– … прежде чем скажешь что‑нибудь еще, – продолжала она, носовой платок немного приглушал ее голос, – думаю, тебе следует принять во внимание один факт.

Я ждала. Она спрятала платок.

— Ружеарк теперь твой, – сказала она.

— Что, простите? – тупо проговорила я, хотя прекрасно расслышала ее слова.

— Да, контрольный пакет акций. У меня остается одна пятая часть, но остальное – твое.

Мозг у меня был как мокрая губка. Рот открылся.

— Но этого не может быть, – сказала я. – Сами знаете. Знаете, что я не Мари–Кристин.

— Я знаю, что ты – тот человек, которому Ксавье хотел передать контрольный пакет.

— Нет, – сказала я.

— Разумеется, пятая часть всегда принадлежала тебе. Ты этого не знала?

— Конечно, не знала.

— Твой отец завещал ее тебе перед смертью. У меня одна пятая. Ксавье, как сын, оставшийся на хозяйстве, владел двумя пятыми и потом выкупил долю у Гастона. Так что четыре пятых Ружеарка теперь принадлежат тебе.

Я тупо смотрела на нее.

— Ксавье говорил с адвокатом на следующий день после обследования в больнице, – продолжала она. – Он настоял на том, чтобы в завещание не вносилось больше никаких крупных поправок. Я спорила, что, возможно, ты не захочешь такой ответственности: ведь у тебя своя жизнь в Англии. Чепуха, сказал он, все должно перейти Мари–Кристин.

— Да, Мари–Кристин, – прервала я ее. – Но не мне.

Она покачала головой.

— Нет. Именно тебе. Давай не будем путать. Он говорил о тебе.

— Да, но какая разница? Я не Крис. Крис умерла. И принять это все… принять в подарок Ружеарк – это же криминальное преступление, мошенничество.

— А притворяться другим человеком в течение четырех недель – не мошенничество?

— Ну, это не одно и то же, так ведь? – Я потерла распухшие веки, но тщетно, ясности в голове не прибавилось. – Не понимаю, – промямлила я, – почему вы позволили мне морочить вам голову.

Она хмыкнула, будто не веря, что можно не понимать таких элементарных вещей.

— Сама знаешь почему, – сказала она. – Разве можно было лишать его иллюзий? Он был так счастлив. Я видела его лицо, когда вы приехали. Как я могла сказать ему, что женщина в машине – не Мари–Кристин? Конечно, надо было выяснить, кто ты. Я сделала запрос в больнице и пришла к заключению, что ты, возможно, та самая англичанка, которая исчезла именно в то время и которую так и не нашли. Я поняла, что ты просто не желаешь «находиться» и считаешь Ружеарк подходящим местечком, чтобы спрятаться.

— Я не хотела, чтобы все так случилось, – жалко сказала я. Извиняться все равно было поздно.

— Да, но ты и не пыталась прекратить это, правда? Ты нашла себе убежище, сделала свой выбор и теперь должна нести ответственность за последствия.

Я закрыла руками лицо.

Она потянулась через стол и тронула меня за локоть.

— Не думай, что я тебя осуждаю. Мари–Кристин. Все получилось как нельзя лучше, для всех нас. Я много лет не видела Ксавье таким счастливым. Франсуаза расцвела на глазах. Селесте, наконец, щелкнули по носу, а это совсем, неплохо. Что же касается Гастона… – она пожала плечами и убрала руку, – с того момента, когда он сделал вид, что узнал тебя, – тогда, в кухне… – Вместо того, чтобы закончить фразу, она мягко, понимающе усмехнулась.

— Но я не Мари–Кристин, – процедила я сквозь сжатые зубы.