Когда они ушли, Франсуаза сказала полушепотом:
— Да я же и вправду не возражаю. Мне нравится их укладывать.
— Чушь, – возразила tante Матильда. – Мари–Кристин абсолютно права. – Она произносила мое имя странно запинаясь, как будто в середине стояла запятая. – Доедай сыр.
Франсуаза села.
Дядя Ксавье прямо задыхался от хохота.
— Вот видишь, – сказал он Гастону. – У нее язычок острый как бритва.
Потом, когда мы убирали со стола, tante Матильда спросила Гастона, надолго ли он приехал.
— Ну, – пожал плечами он, – у меня увольнение до вечера четверга. Я не вижу смысла тащиться в такую даль, в Париж, на пять с половиной дней, так что…
— Жаль, – сказала я. Я до сих пор не имела представления, что происходит, однако шла точно по проволоке, с переполняющей меня уверенностью, как пьяная. – Очень жаль. Значит, мы оба пропустим праздник в следующую субботу.
— О чем это ты? – грозно спросил дядя Ксавье. – Даже не думай. Ты никуда не поедешь, пока полностью не поправишься.
Гастон поймал мой взгляд. Потянувшись через стол за доской для сыра, я случайно задела его. Наши обнаженные руки коснулись друг друга. Я свою отдернула, как будто меня ударило током.
Мне стыдно писать о любви. Я очень мало о ней знаю, я в этом деле новичок. Честно говоря, я вообще понятия не имею, что это такое, как это бывает, то ли это плод воображения каждого человека, то ли всеобщее заблуждение. Я не знаю о ней самых элементарных вещей.
У меня, конечно, с той самой первой встречи с Гастоном наблюдались все классические симптомы. Я не могла есть. Не могла спать. Лежала с раскрытыми глазами, ворочалась и ерзала, словно у меня горошина под периной. Я задыхалась от жары, хотя раньше засыпала и в худших условиях. И до этого прекрасно спала. Ночи без сновидений были легкими, освежающими. Просыпалась каждое утро с ясной головой, бодрая и энергичная.
Как же так, скажете вы, да ведь этот человек в любой момент мог тебя разоблачить. Ваша, правда. Не понимаю, почему он до сих пор этого не сделал. Но физические симптомы, которые я первоначально приняла за признаки паники, – дрожание под ребрами, влажные ладони, сухость в горле – могли запросто быть симптомами чего‑то иного, и это было более вероятным.
Я пыталась вспомнить, испытывала ли я нечто подобное к Тони. Лежала ли часами без сна, когда все было настолько переполнено им, что ни на что другое не хватало места? Но это – то, что я сейчас описываю, – это, конечно, вожделение. Оно не имеет ничего общего с любовью. Требуется время, чтобы взрастить любовь. Нельзя любить незнакомого тебе человека.
Да, но ведь я его знала. Я его всю жизнь ждала. Лесные чащобы, пятна крови, потерянные туфли, долгая спячка, заклинания, колдовство, страстное желание найти верное имя – все это мне было уже знакомо. Не хватало только прекрасного принца в том или ином виде. Наверное, я решила, что если он когда‑нибудь и объявится, чего, разумеется, не случится, то я его узнаю в любом образе – лягушонка ли, дровосека, – в общем, чего‑нибудь заметного. Но как мне было распознать его под маской дядюшки?!
Было время, когда я довольно долго себя обманывала, что он явится в облике юного коммивояжера из Ковентри. Принцу, убеждала я себя, очень легко принять обличие коммивояжера, не труднее, чем лягушки. И все вокруг, похоже, были того же мнения. Все мне твердили, какой Тони красавчик да как он обаятелен, так что вряд ли стоит удивляться, что я легко позволила запудрить себе мозги. Даже после свадьбы я тешила себя надеждой, что стоит мне захотеть, и я разрушу заклятие, и он, в конце концов, превратится в Принца. Не превратился. Он так и остался коммивояжером с неизлечимой страстью к машинам. А все я виновата. Он тут ни при чем. Или никакого заклятия не было, или я была недостаточно умна и благородна, чтобы его разрушить. Так и пошло. Настала новая реальность – терпение, паутина лжи, которой мы себя окружали, чтобы согреться, болячка, которую я расчесывала и расчесывала, никак не могла остановиться. И если все это не является дополнением к любви, настоящей любви, тогда что же такое любовь? Я не знаю. Меня не спрашивайте. Я ничего о ней не знаю.
Я много часов пролежала без сна, перебирая в уме обрывки мыслей, пока не рассеялась тьма и небо не окрасилось в холодный, усталый серый цвет. По полу разлились лужицы света. Я свесилась с кровати и смотрела, как они растекаются.
Вдалеке открылась дверь, спустили воду в туалете, скрипнули половицы. Я лежала и слушала. Шаги мимо моей двери. Я знала, кто это. Я ждала, лежа на спине, глядя на часы. Спустя десять минут я встала и пошла следом.
Он стоял возле бассейна на одной ноге, стаскивая ботинок. Аккуратно поставил его на пятачок травы, рядом со вторым ботинком. Начал расстегивать рубашку. Я стояла и смотрела. Он знал, что я здесь. Снял часы и положил их в правый ботинок. Я подумала: какой аккуратный, вот что значит морская выучка. Он поднял глаза и зажмурился, свет бил в глаза. Я скинула сандалии. Стянула рывком футболку. Он расстегнул ремень, и один из нас, не помню кто, быстро справился с пуговицей и молнией. Один из нас неуклюже боролся с застежкой на моей юбке. Я увидела: он весь бронзово–медный. Помню, меня ослепило. Он не был красавцем: слишком тяжелый подбородок, слишком маленькие глаза, слишком густые брови и нос расплющенный, как у боксера, но тело у него было красивое. Мне казалось – до боли красивое. Приходилось заслонять глаза, чтобы смотреть на него.
То, что случилось дальше, было настолько неизбежно, что мне даже не пришло в голову сопротивляться. Медленно, с бесконечной изобретательностью мы воплотили в жизнь мои эротические фантазии вчерашнего дня. Единственное могу сказать: это очень смахивало на любовь. На тот момент. Нет, серьезно.
Много часов спустя – солнце уже поднялось так высоко, что жгло нам плечи, – он небрежно спросил:
— Так кто ты такая?
Строившись рядышком, мы лежали на его полотенце, и я рассказала ему все с самого начала: про улицу Франциска Первого, про отель с аденоидным ребенком, про то, как мы ехали с Крис, о проститутке в туалете, об аварии на шоссе N20 к северу от Каора. Объяснила, что я просто не стала спорить с мнением большинства. В этом нет ничего необычного. Люди годами убеждали меня, что я Маргарет Дэвисон.
— А ты ею была? – спросил он.
— Нет, не думаю, – сказала я. – Никогда. Меня всегда одолевали сомнения.
И я рассказала о бедной, запуганной Маргарет Дэвисон, которой больше всего на свете хотелось стать невесомой, плыть без усилий среди водорослей, и о том, что Крис Масбу оказалась намного более сложной натурой, чем я ожидала, и теперь я не знаю, как мне перестать быть Крис, потому что дядя Ксавье этого не переживет.
Он долго молчал. Я чувствовала себя препаршиво. Чувствовала потребность извиниться перед ним за то, о чем даже не задумывалась раньше. Я украла у Крис право на смерть. Право на похороны, право быть оплаканной. Украла у нее и смерть, и жизнь.
От неловкости мы поменяли позу. Я прервала долгое молчание, задав вопрос, на который давно хотела получить ответ:
— Чего я совершенно не понимаю, – сказала я, один за другим покусывая его короткие, крепкие пальцы, – так это почему ты ничего не сказал вчера вечером. Почему сразу не объявил, что я не Крис?
— Ты меня насмешила, вот почему, – сказал он. – Я был ужасно заинтригован. Мне понравился этот разъяренный взгляд собственника, когда ты увидела меня у бассейна.
— Я действительно была в ярости. Это мой бассейн.
— Нет, не твой, – сказал он. – А мой. – Он удержал мою голову на своей груди. – А потом, когда тебя представили на кухне… – Он засмеялся. – Ой, не могу. Фарс какой‑то. Ты ничуть не похожа на Крис. С чего ты вообще взяла, что вы похожи?
— Да я так и не думала. Я вообще ничего такого не планировала. Я просто убегала.
— И тебе показалось, что можно вот так вот удрать в чужую жизнь?
Я кивнула.
— Ну, честно говоря, не слишком хороший выбор, – сказал он. – Что ты вообще о ней знаешь?
