На улице дул обжигающий ветер. Он тряс тощие деревья и швырял в окна маленькие смерчи из пыли и сухой листвы. День становился все жарче. Мне хотелось прохлады. Хотелось смыть с себя все. Хотелось оказаться в холодном, чистом месте, где можно было бы принять холодное, чистое решение. Я соскочила с кровати и выскользнула из дому. Селеста в холле разговаривала с женщиной из города, которая пришла за дневной выручкой. – Пойду, поплаваю, – сказала я. Я широко шагала, волосы трепал ветер. Птицы на ветках деревьев, высившихся вдоль каменной тропы, были молчаливы и неподвижны, словно их придавило зноем. Цикады молчали. Пара мелких, полумертвых от жажды бабочек утомленно цеплялись за цветки чертополоха.

Потом я услышала всплеск. Кто‑то насвистывал. Я подумала, может, дядя Ксавье вернулся из больницы и пришел к каменному бассейну окунуться, и, завернув за угол, на какой‑то момент я действительно подумала, что человек, которого я вижу, человек, стоявший на валуне спиной ко мне, совершенно голый, это дядя Ксавье. Его короткие, мускулистые ноги густо поросли волосами, и, стоя в моем бассейне, он больше всего напоминал сатира – получеловека, полузверя. Но это был отнюдь не дядя Ксавье. Это был кто‑то другой. Он набирал воду в ладони и лил себе на голову. Она падала ему на плечи. Он был очень загорелым. Он запрокидывал голову и тряс ею, как седеющий лев, пришедший к водопою в знойный полдень.

Я стояла на утесе и наблюдала за нарушителем, вторгшимся в мои владения. Он оглянулся. Я застала его врасплох. Мы стояли и таращились друг на друга. Он даже не прикрылся. Просто стоял. Я запаниковала. Повернулась и помчалась прочь, глаза мне застилал гнев. Да как он осмелился! Кто он? Дядя Ксавье, дядя Ксавье, где вы? На нашу территорию вторгся посторонний, посторонний в моем каменном бассейне! Сделайте что‑нибудь! Избавьтесь от него. Прогоните. Но пока я добежала до конца тропы, спотыкаясь о камни, я вспомнила, что дяди Ксавье сейчас нет. И мне нестерпимо захотелось снова увидеть этого человека, убедиться, что он мне не привиделся.

— Что за спешка? – спросила Селеста, когда я влетела во двор замка. – Ты куда? – Но даже если бы у меня был ответ, я не смогла бы ответить: сбилось дыхание.

Я бегом пересекла лужайку. За стеной кухни была протоптана узкая тропинка, ведущая наверх, к самой вершине утеса, где росла ежевика, ракитник и можжевельник. Я карабкалась, скользя по камням. Пока добралась доверху, выдохлась, кололо в боку, вернулась привычная боль в ногах, но я лезла и лезла, боясь, что, если не поспешу, человек уйдет. Ветки хлестали меня по лицу и рукам. Царапины на ногах кровоточили, но я упорно лезла дальше. В самом конце, где утес нависает над ручьем, где крошится известняк, я бросилась на живот и свесилась, глядя вниз.

Он был еще там. Не знаю, какое я чувство испытала, облегчение или еще больший гнев. Он стоял на большом валуне, глядя на свое отражение в воде. Потом потянулся, хрюкнув от удовольствия. Темные волосы на груди сужались к животу, образуя влажную букву «V», потом снова расширялись, переходя в более бледный, бронзовый кустик волос на лобке. Он согнул колени и сел в воду, там, где поглубже. Над ним вспыхнула радуга брызг, и вдруг до меня дошло, что за чувство во мне пробудилось. Нет, не гнев. Вожделение. Я легла на спину в заросли порыжевшей травы, закрыла глаза и позволила фантазиям завладеть моим воображением. В этих фантазиях присутствовали нежные пальцы и влажные губы. И такое мы вытворяли с этим человеком, который пришел к моему водопаду, что, в конце концов, солнце взорвалось у меня в голове и пронзило насквозь тело, которое корчилось и вздрагивало в одиночестве на вершине утеса. Но это слишком личное. Это только между ним и мною. Я не желаю писать об этом.

Когда‑то, давным–давно – я, пожалуй, начну еще разок, – когда‑то, давным–давно, жили–были две сестры. Их, конечно, должно было быть три, но было только две. А почему – не скажу, не знаю. И были они удивительно похожи, эти сестры. Обе служили секретаршами, и обе убегали. Одна сестра постоянно удивляла, а вторая удивлялась. Жили они в густом, дремучем лесу, как это обычно бывает с сестрами. Если кто‑то пытался приблизиться к ним, найти тропу среди зарослей, они пускали в ход свои убийственные мечты.

Но дело в том, что во всех известных мне сказках кто‑нибудь находил‑таки эту тропу, так или иначе. И какое бы обличие он сначала ни принимал, в конце он непременно оборачивался принцем. Не знаю, есть ли способ от него укрыться. Все сказки обязательно кончаются именно этим. Так должно случиться.

Когда я открыла глаза и снова перевернулась на живот, бронзовый человек исчез. Я не удивилась. Я уже начала подозревать, что он просто пригрезился мне, – перегрелась на солнышке.

Селеста лежала в шезлонге, когда я спустилась по тропинке с утеса.

— Где ты все бродишь? – спросила она. – Посиди, поболтай со мной минут десять, пока не началась экскурсия. Мне скучно.

— Прости. Я иду поплавать, – сказала я.

— Как, опять'? – в голосе у нее слышалось легкое недоверие.

— Мне надо остыть, – объяснила я.

Было уже довольно поздно, когда я добрела до дому. Волосы у меня высохли на ветру и напоминали клок сена, лицо и руки – малиновые от солнечного ожога.

– Ah, mon Dieu![84] – воскликнула Селеста, пришедшая забрать выручку к будке у ворот. – Что ты с собой сделала? – она с неодобрением разглядывала длинные царапины у меня на ногах. – Первый раз вижу такую беспечность. Тебе что, совсем плевать на то, как ты выглядишь?

— У меня отпуск, – резко ответила я. Но, честно говоря, меня поразила ее проницательность. Я и в самом деле была беспечной по отношению к себе. Да, за мной всегда такое водилось.

Наверху в своей комнате я критически изучила себя в крапчатом зеркале, где всплывали и тонули мои многочисленные отражения. Я увидела загорелую молодую женщину. Ее тугая, покрытая шрамами кожа была усеяна веснушками, а может, это были отслоившиеся чешуйки серебра в зеркале. Бедная, старая, толстая, глупая, инертная Маргарет Дэвисон пряталась где‑то там; я и теперь, если хорошенько постараться, могла заставить ее образ всплыть на поверхность, но удержать ее надолго было трудно. Она была слишком нереальна, эта раздувшаяся утопленница, которую я поднимала со дна, ее слишком тянуло обратно, в гущу водорослей. Как только она исчезала, женщина со шрамами снова появлялась в зеркале. Я начинала ее узнавать. Я все лучше и лучше ее узнавала.

Я вымыла голову и приняла ванну. Почистила вечно грязные ногти. Высушила волосы феном Крис и заколола их на затылке, несколько прядей сразу выбились и упали на плечи. Пора было прекращать наказывать свое тело за то, что оно пробудило к жизни Маргарет Дэвисон, потому что ее больше нет. Все. Проблема только в том, что многолетние привычки сидят в нас слишком крепко, ломать их очень трудно. Стала красить ногти. Уже на третьем ногте мне наскучил этот утомительный и неприятный процесс. С какой стороны ни взгляни, мало что может сравниться с ним по скуке.

Я надела шелковое платье Крис, короткое, в котором ноги почти полностью открыты, и туфли на каблуке. Надушилась какими‑то страшно дорогими духами, которые, наряду с уймой других экстравагантных вещей, купила при помощи своей новой кредитной карточки. Даже подумала, не воспользоваться ли косметикой.

— Погляди на меня! – сказала я. Странное дело, но, по–моему, я обращалась к Тони. Хотела, чтобы он меня увидел в элегантном платье, с худощавым, покрытым шрамами лицом и тремя наманикюренными ногтями. Хотела, чтобы он увидел меня в этой просторной комнате с ее обветшалой красотой в крыле эпохи Ренессанса средневекового французского замка. – Вот видишь! – победоносно сказала я, словно мне, наконец, удалось что‑то ему доказать.

Уж и не помню, когда я последний раз надевала туфли на каблуках. Я споткнулась о складку ковра за дверью моей комнаты. Мне пришлось спускаться по лестнице очень осторожно, цепляясь за перила. Первой увидела меня Селеста.