С минуту я стояла, решая, куда пойти, а потом направилась в сторону, противоположную туристам, которые возвращались к своим машинам, к дороге. Под стенами замка вилась каменистая тропа. Мои новые сандалии скользили по камням. Колючки чертополоха царапали лодыжки. Но я все шла и шла, пока тропа не сделалась совсем узкой, а замок не остался далеко позади. С одной стороны над тропой нависал каменный утес, с другой тянулись заросли низкорослых деревьев, изо всех сил, цепляющихся за скудную почву. Передо мной порхали яркие, желтые бабочки. Все живое убегало. Ящерицы юркали в норы. Птицы в панике взмывали из расположенных высоко над головой кустов и камнем падали вниз, летели впереди меня на бреющем полете, шоркая брюшками по стеблям высохшей травы. Белые треугольные бабочки вились у меня над головой, как обрывки бумаги, подхваченные ветром, а маленькие голубые мотыльки перелетали с одного цветка чертополоха на другой. Куда бы я ни ступила, насекомые прыскали во все стороны у меня из‑под ног, как шутихи: сверчки, кузнечики, неведомые прозрачные создания, дрожащие на кончиках листьев, жужжащие жучки. В кустах, как безумные птицы, скрипуче хохотали цикады. Кругом кипела жизнь.

Немного погодя трава начала густеть, становилась все зеленее, пока не покрыла ярким ковром все пространство между камнями; скалы слева от меня потемнели от влаги. Из рыжих расщелин выглядывали мокрые листья папоротника. Впереди послышался шум бегущей воды. За следующим поворотом тропа внезапно оборвалась. Над ней навис вертикальный утес высотой в сто футов или около того, откуда‑то с вершины, из ярко–зеленой травы, выбивалась тонкая серебристая струйка воды и падала к подножию утеса, в глубокий каменный бассейн. Я остановилась у большого валуна на краю водоема, скинула сандалии и погрузила ноги в воду. Она оказалась холодной как лед и поразительно чистой. Камни и голыши на мелководье были кремово–желтые, оранжевые и голубые – любопытная, очень красивая цветовая комбинация. Я встала на колени и выудила из воды один голубой камушек. Он быстро высох на солнце. У меня в руке он утратил всю свою голубизну, теперь он был крапчатым, серо–коричневого оттенка. Но стоило бросить его обратно, и он вновь стал ярко–голубым, как яйцо лесной птицы. Так какой из этих цветов – иллюзия, интересно знать? Может, это зависит от того, какая среда более естественна для камня – воздух или вода? Рыжие голыши имели то же свойство: в одной среде это были тусклые, скучные камни с какими‑то минеральными прожилками цвета ржавчины, в другой – сверкали, как золото. Я подержала в воде руку, чтобы посмотреть, не произойдет ли с ней то же самое. Так и есть. Под водой на ней преломлялись солнечные лучи, кожа приобрела медовый оттенок пальцы струились и колыхались, как подводные травы. Я подумала: вода – вот моя естественная среда, зеркало, сквозь которое можно проходить, зеркало, которое не отражает и не бьется. Сопротивляться было бесполезно. Я скинула одежду и вошла в бассейн. На секунду другую от холода перехватило дыхание. На середине было глубоко, между громадными светло–коричневыми валунами вода доходила мне почти до под мышек. Над водой кожа у меня была красная от солнечного ожога, в кровоподтеках и синяках – под водой она была цвета меда. Я сделала пару гребков, но места, чтобы поплавать, было маловато, и я просто легла на спину и качалась на волнах, предоставив одну половину себя ледяной воде, а другую – теплому солнцу. Я глядела в сияющее темно–синее небо. Надо мной парила хищная птица – ястреб, но тогда я этого не знала. Я была страстно невежественна в подобных вещах: в Хэнли водится не так много хищных птиц, – надо мной парила именно хищная птица, издавая странные, назойливые, тревожные звуки.

Я могла бы провести в таком положении много часов. Может, и в самом деле провела. За временем я не следила. Вылезла из воды только потому, что услышала звон козьих колокольчиков и подумала, что, наверное, цивилизация все‑таки ближе, чем, кажется. Я отряхнулась, как собака, и оделась, одежда намокла там, где на коже осталась влага. Из моего бассейна вода переливалась через край и. просачиваясь между небольшими булыжниками, в зарослях молодых дубков, уходила в землю. Кто‑то протоптал узкую, неудобную тропку по краю ручья. Я пошла по ней, хватаясь за тонкие деревца, чтобы удержать равновесие, то и дело поскальзываясь и с трудом находя опору. Один раз упала и проехала несколько футов на ягодицах. Потом тропинка и вовсе скрылась из виду, и мне пришлось карабкаться по почти вертикальному руслу ручья. У подножия утеса заросли стали реже. Я очутилась на поляне, где паслись тощие овцы, больше напоминавшие коз, и там, на другой ее стороне, стоял дядя Ксавье. Он заметил меня и помахал рукой.

— Ты откуда? – крикнул он.

Я показала:

— С той стороны.

Он рот открыл от удивления. Подошел.

— Вон оттуда? – спросил он. Покачал головой. – Это слишком опасно. Ноги переломаешь. Ты от одного‑то несчастного случая еще не оправилась. Погляди на себя. Вся исцарапалась. – Он протянул руку и снял у меня с головы какой‑то сор. – А почему у тебя волосы мокрые?

— Купалась, – ответила я.

— Там, наверху?

Я кивнула.

— Врушка ты, вот что, – сказал он, расхохотавшись.

— Я купалась, – с негодованием сказала я. – Честно!

— Ну да. Да. Купаться‑то ты купалась. А все эти враки насчет того, что ты все забыла? Ничего ты не забыла, верно, ведь? Прямиком к бассейну! – Он выудил из кармана кусок тряпки и вытер кровь с моей расцарапанной ладони. –

Я постоянно твержу Селесте: «Почему ты не позволяешь детям купаться в каменном бассейне? Мари–Кристин в их возрасте из него не вылезала». Но она всегда водит их на реку. – Он поплевал на тряпку и стер грязь с царапин. – А теперь куда ты направляешься?

— Никуда.

— Хочешь посмотреть ферму?

Я пошла за ним через поле. Мы закрыли ворота овечьего загона и шли по полям, пока не добрались до грязного пруда и группы фермерских построек. Там было два каменных амбара, по стенам которых вились виноградные лозы, но дядя Ксавье больше гордился новой сыроварней – заводской сборки, с цементным полом. В ней стоял густой, острый запах. Я закашлялась.

Дядя Ксавье рассмеялся.

— Не нравится? Отличный, крепкий дух, да? Запах коз.

Мы с восторгом понаблюдали за новой технологией. Попробовали несколько сыров: на вкус они были точно такими же, как и на запах. Потом снова вышли в сияние дня. Лесные голуби сонно ворковали в ветвях деревьев. Зной опалил мне кожу. Все вокруг двигалось медленно, будто обессилело под тяжестью знойного дня. Утки тихо качались на воде. Цыплята с отрешенным видом копались в пыли.

— Ну что, идем смотреть пчел? – спросил дядя Ксавье, шикая на любопытных гусей.

Мы снова пересекали бесконечные поля, пока не пришли к небольшому яблоневому саду. Между рядами деревьев стояли ульи.

Дядя Ксавье снял переднюю заслонку улья. Внутри шумел водоворот жизни. Пчелы цеплялись за заслонку, в панике ползали, ослепленные внезапной вспышкой яркого света. Дядя Ксавье ласково смахивал их с руки.

— Видишь, – сказал он. – Они меня знают, эти пчелы. Слушаются. Потому что понимают, что им без этого никуда, – он ущипнул тугую коричневую кожу на своей руке. – Все еще любишь соты? – спросил он, ставя на место заслонку.

— Обожаю, – сказала я, потому что хотела оправдать все его ожидания. Хотела быть хорошей племянницей этому человеку, чья доброта согревала меня так сильно, словно он сам был маленьким блестящим кусочком солнца.

— Гадкая девчонка, воровала у меня мед, – он зашелся от смеха. Размахивая руками, чтобы отогнать от моего лица пчел, он сказал: – Ну, так что, скажи‑ка по правде, ты так и осталась гадкой девчонкой?

Поди, угадай, как отвечать на такой вопрос.

— Ужасно гадкой, – сказала я.

Он широко улыбнулся.

— Так я и думал. Но в малых дозах грех душе полезен. Человек не должен обременять себя излишком здравого смысла.

— Да, – сказала я. – Здравый смысл – это не самая сильная моя сторона.