Она повела меня через огромную столовую, полную старинной мебели и серебра. Все, кроме узкого прохода, было огорожено веревкой. Явно часть экспозиции. В дальнем конце, между двумя потертыми гобеленами, находилась дверь с надписью «Privw»[71]. Я проследовала за tante Матильдой в коридор. На беленой каменной стене висели пальто. Стеллажи прогибались под весом цветочных ваз и вещей, которым не нашлось другого места. На полу лежали два барабана, куча обуви, игрушки и старые журналы. Коридор был ярко освещен солнцем.

— Кузин ты, разумеется, тоже не помнишь, – сказала tante Матильда.

Дверь в конце коридора вела во внутренний дворик. Девушка в темных очках так и лежала, растянувшись на шезлонге, но вторая теперь стояла на коленях в траве, пытаясь приладить колесо на трехколесный велосипед. Обе подняли головы.

— Позвольте вас представить, – сказала tante Матильда. – Мари–Кристин, твоя кузина, Франсуаза.

Девушка, стоявшая на коленях, – она была к нам ближе – встала. Ее волосы серого мышиного цвета были забраны назад заколкой. Она носила очки в светлой оправе, казавшиеся на ее лице огромными.

– Ma cousine, – сказала она и расцеловала меня в обе щеки. Я нервничала по поводу ее очков: боялась задеть. Она тоже. Без конца их поправляла. От нее пахло чем‑то чистым, детским. Она застенчиво улыбалась. Мы обе не знали, что сказать.

Бронзоволосая девушка с элегантной стрижкой поднялась с шезлонга.

— Мари–Кристин, – сказала она.

И тут я насторожилась: чем ближе она подходила, тем больше я видела в ней сходства с Крис, – то же телосложение, тонкая кость, тот же овал лица, тот же нос, линия подбородка, те же короткие волосы и длинная шея. Эта похожесть нервировала меня, но недолго. Сходство было только поверхностным, физическим. Та внутренняя сила, которая проявлялась в Крис в таких качествах, как мужественность и беспечная самоуверенность, у бронзоволосой превратилась в самомнение и чисто женскую элегантность.

— Ужасная авария, – сказала она, осторожно поцеловав меня; слегка коснулась щекой, словно душистая бабочка пролетела рядом. Она оглядела мое лицо в шрамах и повторила: – Ужасная авария. – Она говорила по–английски с американским акцентом.

— Моя младшая дочь, Селеста, – говорила tante Матильда. – А это мои внуки…

Дети, как осторожные зверушки, подошли на меня поглазеть.

Селеста представила их. Ричард, Зоя и бросатель гравия Бригам. Они таращились на меня с тем же напряженным и поддельным интересом, что и кошка. Я не знала, целовать их или только пожать руки.

— Поцелуйте свою кузину, – сказала tante Матильда по–французски. Никто из них не жаждал моих поцелуев: они морщились и отворачивались. Когда процедура была позади, они унеслись прочь, к своим велосипедам и уединенным играм с камнями.

– Attention[72], Зоя, – машинально сказала Селеста.

— Вы трое, – сказала tante Матильда, – когда‑то вместе играли.

— Боюсь, у меня ужасная память, – нервно пробормотала я. – Ничего не помню.

Три женщины стояли, расположившись, как три стороны света на компасе, наблюдая за четвертой. Я видела: каждая из кузин пытается связать меня нынешнюю со своими воспоминаниями о восьмилетней девочке, игравшей с ними на лужайке. Tante Матильда слегка покачивала головой, словно результат ее не радовал. Селеста смотрела на мою мятую юбку и не подходящие по размеру сандалии. Интересно, что мне делать, если одна из них скажет: «Погоди‑ка, да ведь ты не Мари–Кристин. Ты совсем на нее непохожа». Я ждала, что это произойдет с минуты на минуту. Наверное, я все время ждала этого, и, честно говоря, мне было бы не так тяжело и не так страшно, если бы с меня сорвали маску именно сейчас, когда под этой маской до сих пор спрятана еще одна. Лучше сейчас, чем когда вообще никакой не будет. Итак, я ждала, бессмысленно глядя на сухие стрелки травы под ногами, но ни одна из них троих ничего не сказала. Я тоже молчала. Я уже открыла для себя, что больше не переживаю из‑за вечной необходимости всем нравиться. Зачем? Ведь оценивают не меня. Так что затянувшееся молчание меня не смущало. Наконец Франсуаза прервала его, задав нервный и вежливый вопрос о том, как я доехала.

– Maman, j'ai faim[73], – крикнул старший мальчик, выписывая вокруг нас круги.

— Веди детей в дом, Франсуаза, и вымой им руки, – сказала tante Матильда.

Мы поели, не в шикарном обеденном зале, а на кухне – в прохладной, сводчатой комнате с каменными стенами, оставшимися, видно, еще от старинной постройки. Мы уже наполовину расправились с салатом из сырых овощей, когда появился дядя Ксавье, принеся с собой запах овечьей шерсти и горячей травы. Усевшись, он дотянулся до моей руки, сжал ее и улыбнулся, его усталое лицо сияло от радости. Зубы у него были крепкие и очень ровные. Он сразу углубился в долгую беседу с tante Матильдой, сидевшей на другом конце дощатого стола. Говорили они то ли об оленях, то ли о козах: я не могла понять, потому что забыла, что значит chuvre, но, поразмыслив хорошенько и принюхавшись к слабому запаху, исходившему от дяди Ксавье, решила, что разговор шел все же о козах.

— Вы держите коз? – спросила я.

— Держим, – сказал он, переходя ради меня на английский. – Коз. Овец. Кур. Пчел. Гусей. Мы делаем сыр, мед, паштет…

— У твоего дяди ферма, – сказала tante Матильда, – а мы организуем экскурсии.

Селеста зевнула. И прижала ко рту кончики пальцев с лиловыми ногтями.

— Не понимаю, почему нельзя, чтобы люди сами ходили и смотрели, – пожаловалась она. – В Англии так и поступают.

— В Англии, – фыркнула tante Матильда. – В Англии чего только не творят. – Вдруг она перешла на французский. – Их не интересует искусство, этих англичан. Архитектура не интересует. Как и история. Их занимает только футбол и политика. Кроме того, стоит позволить людям без надзора слоняться по замку, и они начнут воровать. – Но в ее устах это прозвучало скорее как похвала французам, мол, французов вкус не подводит, они знают, что стоит красть.

Я сделала вид, что не понимаю.

Дядя Ксавье взял свой бокал.

— Предлагаю тост, – сказал он. – За Мари–Кристин. За ее выздоровление.

Бокалы поднялись в воздух. Я всех одарила улыбкой. Внезапно вспомнилась картина: мы с Крис сидим в ресторанчике за бутылкой вина и улыбаемся друг другу, как заговорщики.

«Погляди на меня теперь, Крис. Разве это не странно?» – спросила я про себя.

Селеста положила на стол вилку.

— А ты долго собираешься у нас пробыть? – спросила она.

— Сколько захочет, столько и побудет, – сказал дядя Ксавье. – Это ее дом.

Селеста поджала губы. Ее искусно подкрашенные коричневыми и золотыми тенями веки опустились, как заслонки. Она отставила тарелку.

— Пару дней, – сказала я. И. к своему удивлению, добавила: – Может, с неделю.

— Нет, нет и нет, – сказал дядя Ксавье. – Дольше. Тебе нужно как следует поправиться.

Бригам поднял шум, стараясь при помощи ножа и вилки справиться с тертой морковью.

– Tais‑toi[74], Бригам, – раздраженно сказала Селеста.

Франсуаза наклонилась и помогла ему.

— Бригам, – сказала я. – Какое необычное имя.

Все подняли глаза от тарелок. Селеста посмотрела на меня.

— Американское. Мой муж – американец. В армии служит.

— Правда? – вежливо спросила я. – Расположение его части где‑то рядом?

— Он в Штатах, – ответила Селеста. Она подавила еще один зевок, давая понять, что эта тема ей бесконечна скучна, и добавила: – Мы живем раздельно.

— А–а, – сказала я. – Понятно.

Tànte Матильда постукала себя по верхней губе и сказала:

— Франсуаза, у тебя что‑то прилипло. Кусочек салата.

Франсуаза вспыхнула и вытерла рот салфеткой.

— Так‑то лучше, – сказала tante Матильда.

— Ты хорошо знакома с Америкой? – спросила Селеста.