— Вам, дорогой дядюшка, выспаться надо, а жених мой меня проводит, печку истопит, спать уложит, а вас на всякий случай мы снаружи замочком запрем. Лампу потушите — и на боковую.

Утром Никитский проснулся рано. Выглянул в окно и увидел, что солнце на дворе искрами ворошит снег, купается в зелени разлапистых елок, переливается на обвисших заснеженных ветках. Занялся яркий радостный день, а Григория Павловича одолело беспокойство. Нет Кирьяна, увела Лелька! К добру ли? Встал, оделся, прошелся по избе… Опять закралась тревога, как в гостинице, когда учуял неладное. Уйти бы впору. Выдавить стекло и вон из этой чистоплюйской избы, в которой и дух-то чужой — и не гостиничный, и не тюремный.

Никитский присмотрелся и сообразил, что этот неизвестный запах создают сухие веники трав, развешанные на стенах, — багульник, связанный в снопик, брусничник, засушенная с листьями береза, пучки мяты и ветки привядшей лиственницы…

Весь день Никитский промаялся в пустой избе. Беспокойство овладевало им все сильнее и сильнее. Куда запропастилась эта чертова баба? Как повернулся ее сговор с этим безрогим сохатым? Григорий Павлович метался по избе, не находя себе места. Почему не идут? Может, охотник ищет участкового, Лелька лежит у себя в доме связанная, а сюда вот-вот нагрянет облава? Он то ложился на лавку, то вновь соскакивал и садился к окну, всматриваясь в ельник. Тень от самой высокой елки пересекла поляну и почти уперлась в калитку. Где же они, сволочи? Может, свою игру затеяли и третьим лишним оказался ты сам, Григорий Павлович? Ну, Лелька не такая уж дура, чтобы отказаться от своей мечты улизнуть за границу. Но кто их, баб, толком знает?

Вопреки всем своим правилам, Никитский дважды прикладывался к бутылке, хотя никогда перед делом спиртного и в рот не брал. Но хмель в этот раз не действовал. Успокоение не наступало. Когда до темна остался час или полтора и Никитский окончательно решил, что с наступлением сумерек уйдет, внезапно на дворе залаяли собаки. Григорий Павлович метнулся в угол. Схватил карабин и, загнав патрон в ствол, притаился у окна. Собаки, тявкнув несколько раз, сменили тон и уже с веселым лаем, игривыми скачками метнулись по тропинке. Из ельника вышла Лелька. По тому, как она была одета, сразу стало видно, что собралась в дальнюю дорогу. Григорий Павлович немного успокоился, но, заметив охотника, неуклюже следовавшего сзади с объемистым мешком на плече, стал про себя ругаться. «Вот дура. Барахлишко свое собрала. Баба она и есть баба. Ну ничего, велю бросить все лишнее. Мы и с «желтухой» намаемся, если ее пуда три окажется, а тут еще и тряпки».

— Не сердись, дядюшка! — вместо приветствия прямо с порога начала женщина. — Мы с муженьком моим немножко припоздали: то миловались, то разговоры разговаривали. Собирала, что взять с собой, а что бросить на разграбление.

Она старалась говорить весело, но в голосе ее Никитский уловил растерянность и грусть.

Кирьян опустил мешок прямо посредине избы, не раздеваясь, сел к столу, молча налил себе стакан водки, отпил половину и уставился на Никитского, сидевшего напротив. Холодно стало под этим взглядом Гришке Международному. Строгие Кирьяновы глаза, казалось, сверлили его насквозь. Охотник допил водку, взглянул на Анну, хотел что-то сказать, но та перехватила его взгляд, улыбнулась, подошла, прижалась к нему, обняла и, словно маленькому, почти нараспев проворковала:

— Не волнуйся, Кирьянушка, не беспокойся, мой медведушка, все будет хорошо. Никому я тебя в обиду не дам. Дело это будет наше первое и последнее. Потихоньку, без крови, свяжем тех сторожей, заберем золотишко и подадимся в теплые края. Буду я там тебя любить и холить…

Но договорить ей не пришлось. На дворе собаки подняли лай, злобный, яростный, с визгом. Охотник даже не шевельнулся, а буфетчица бросилась к окну. Никитский смотрел и не мог оторвать от поляны глаз. За толстой елью только что мелькнул человек. Чуть в стороне шевельнулись мелкие деревца, и Григорий Павлович отлично рассмотрел ствол винтовки, направленный прямо в окно. Одна собака металась по поляне, облаивая пришельцев, вторая голосисто, с подвывом, заливалась где-то за домом.

«Все, окружены, — сообразил Григорий Павлович. — Заложили, сволочи! Договорились и предали».

Он взглянул на Лельку, прижавшуюся к простенку, и увидел, как она поднимает взведенный наган.

«Выходит, не она», — мелькнула мысль у Никитского, и он бросился к Лельке, схватил ее за руку.

— Не стреляй, дура. За вооруженное сопротивление — вышка. Нас всех к стенке поставят.

— Ах, не стрелять? — истерично взвизгнула женщина. — Боишься? Да посмотри сюда, старый дурак. Глянь, вон кто за поленницей-то стоит! Почтальон твой. Парнишечка, что от тебя записку принес. Навел ты, Гришенька, легавых на мой след. Вот не знаю, кого первым шлепнуть — тебя или его?

Сильным рывком она высвободила руку и, поддерживая рукоятку левой рукой, снова прицелилась. Кирьян как в тумане видел, что Никитский обеими руками схватился за револьвер, навалился на женщину и, выворачивая руки, упер ствол ей в грудь. Анна успела крикнуть:

— Что ты делаешь, Гришка! Кирьяа-ан!

Глухо треснул выстрел, и Анна обмякла, соскользнула по стене на пол.

— Так лучше, без мучений, да и не сболтнет лишнего, — крестясь и отступая, проговорил старик.

Какое-то время охотник удивленно смотрел то на Никитского, то на женщину, потом, опрокидывая лавку, бросился к Анне, припал к ней, приподнял голову, и она попыталась улыбнуться. Едва шевеля губами, прошептала: «Прости» — и словно во сне потянулась и закрыла глаза.

Охотник, как раненый медведь, выпрямился. Изба вдруг закачалась, заходила под ногами. В каких-то радужных кругах завертелись окна, лавки, стол. По-медвежьи вытянув вперед длинные руки, пошатываясь, Кирьян, едва различая прижавшегося к печи старика, пошел на него. Инстинктивно, не отдавая себе отчета, словно игрушку, выбил из руки вора пистолет, схватил его за плечи и, точно слепой, перебирая пальцами, добрался до сухой жилистой Тришкиной шеи… Он не слышал, как в избу ворвались Фомин и Попов. Не понял, почему вдруг появились чужие люди и разжимают его пальцы, обхватившие ненавистную шею. Не заметил, как рухнуло на пол безжизненное тело Никитского. Оттолкнув плечом обоих работников уголовного розыска, Кирьян как во сне шагнул раз, другой и повалился на лавку.

Шли недели… Но Дорохов часто в мыслях возвращался к тому, что произошло в доме охотника. Пожалуй, только теперь он полностью осознал слова Фомина об опасности и коварстве старых преступников-рецидивистов. Опоздай они на несколько часов, и кто знает, может быть, и затянул бы Никитский охотника в страшное преступление, а если бы Кирьян не согласился да стал бы мешать — убил бы, убил, не моргнув глазом, так же, как Анну. Саше ничуть не было жаль Международного. Вот к Анне, или, правильнее, Ангелине, у него было какое-то двойное отношение. Конечно, женщина она порочная, но она все-таки ему нравилась настойчивостью, дерзостью или необычностью, что ли. Но он понимал, что Ангелина запутала бы и погубила Кирьяна. А может быть, смогла бы его полюбить и сама стала лучше? Тогда, в первый раз приехав на прииск, Саша не сообразил, что нет никакого Хозяина, а есть Хозяйка, смелая, самоуверенная и красивая. Отыскал Саша на приисковой почте телеграмму, что отправила буфетчица в Ленинград. Похоже было, что она сама торопила Никитского с ограблением приискового золота. Саша был рад, что официантка Олимпиада Никоновна и вся ее семья не имела отношения к преступникам. Оказалось, услужливая женщина просто-напросто из уважения выполняла просьбы буфетчицы. Она действительно проверяла его карманы, потому что Анна усомнилась в его, Сашиной, личности. Особенно жаль было Саше охотника. Правда, его не стали привлекать за убийство Никитского. Психиатрическая экспертиза признала, что его действия были совершены в состоянии аффекта — мгновенной невменяемости, и тем самым сняла с него ответственность. Было жаль, что сильный и решительный Кирьян надломился и уехал домой, после того как дело его судебное прекратили, глубоко несчастным человеком.