Кирьян заботливо приготовил постель гостю. Кинул на лавку несколько гураньих шкур. Этих козлов он стрелял осенью, когда шерсть, едва схваченная морозом, была мягкой и крепкой. Под голову положил сначала ватный пиджак, а потом подушку в цветастой ситцевой наволочке. Достал из сундука новое верблюжье одеяло.

Гость заснул сразу, а Кирьян, устроившись на другой лавке, уставился в потолок. Представлял, как справит свадьбу, да такую, что и самые заядлые гулеваны приискатели будут долго помнить. Мелькнула мысль, что нужно еще до весны завезти из тайги лес, а по теплу срубить новый дом. Ограду поставить, как у Андрея Быкова. Раз жена в доме, как же без ограды-то? Крытый двор сладить, стайку для коровушки теплую выложить. Детишки пойдут, им парное молочко — первое дело. Есть у Кирьяна деньги. Есть. Жил он скромно, еще в забое работал — начал откладывать, а в тайгу пошел — всех расходов-то на охотницкий припас, на чай, сахар да на муку. Тысчонок семь собрано. Да и шкурки кое-какие есть. Каждую зиму оставлял по три, четыре, а то и по пять куниц да соболюшек… Первое время и не знал, для кого. Вначале просто жалко красоту было на деньги менять. Ее, шкурку-то, в руки возьмешь, встряхнешь, раз-другой ударишь легонько ребром ладони против ворса — и заискрится мех, заиграет, особо если под солнцем шкурку-то держать. А когда приглянулась Анна, то каждую зверушку добытую стал связывать с ней. Попалась куница — вот бы Аннушке на шапку. Стрелил соболюшку — хорошо еще бы двух-трех таких же, Нюре на воротник. Только Нюра ничего от него принимать не хотела. Не то что говорить, но и смотреть-то на него не желала. В позапрошлом году добыл он лебедя. С переломанным крылом под самую зиму на протоке остался. Видно, кто-то дробью хлестнул птицу на пролете. Хотел поймать его, подраненного, но не получилось. Каждое утро ходил к той омутине, рыбешку носил, корки хлебные, лебедь уже попривык. На крутоверти-то лед никак не становился, вот в той полынье-промоине и плавал бедолага. На лебединую беду, не только Кирьян его приметил. Один лисовин, лапы что у лайки, тоже стал охоту держать на инвалида. Однажды утром припоздал Кирьян. Подошел к протоке, глянул, а лис, мокрый, взъерошенный, волочет лебедушку по льду. Стеганул Кирьян душегуба из карабина, и оба под берегом остались — убийца и убитый. Две недели возился с лебяжьей шкуркой. Нужно было в тайгу выходить на белковье, а тут сиди, вынимай каждый пенек да перышко, чтобы пух освободить. В конце концов сделал, купил в лавке шелковый платок, завернул в него лебяжью шкурку — и к Анне. Та развернула и ахнула, а потом грустная стала, говорит: «К этому лебедю черный бархат и платье на королеву, а я простая баба, водку вот вам разливаю, не до царских мне нарядов». Но все-таки взяла. Правда, деньги предлагала. Вот вечером она придет, и тогда он ей все шкурки и преподнесет. Пусть радуется. Теперь-то она от них не откажется. А он, Кирьян, будет ей рассказывать, где и как добыл каждую, как мечтал ей отдать. Долго не спалось охотнику, радость сменяла непонятная тревога. Было неясно, почему Анна так внезапно к нему переменилась. Внезапно? Нет, пожалуй, с прошлой осени она стала поласковее. Ладно, утро вечера мудренее…

Кирьян взглянул на окно. Утро уже занималось. Он потихоньку, стараясь не разбудить гостя, оделся. Вышел из избы, задал корм коню, кинул по огромному куску козлятины собакам: пусть, мол, и у них радость, пусть и им сегодняшний день запомнится.

Привез с реки на санках бадейку свежей воды. Напоил лошадь, зачем-то слазил на сенник, взял вилы и пособирал по двору лохмоты сена. Промел метелкой дорожку от крыльца до ельника, хотя и этого делать не следовало, так как пороши уже давно не было. Остановившись в сторонке, представил себе, как будет выглядеть его перестроенная изба — с резными наличниками, с петухом на коньке крыши и с окнами обязательно на реку и вот на эту поляну. Стараясь не разбудить гостя, с вязанкой березовых дров вошел в избу. Но Григорию Павловичу, видно, тоже не спалось, он сидел возле стола и, уставившись в окно, что-то разглядывал. Обернулся на скрипнувшую дверь, зачем-то сунул руку в карман, а потом улыбнулся:

— Доброе утро, охотничек. А ты, я вижу, уже по хозяйству. Вот смотрю в окошко и удивляюсь: на дворе мороз, а на стеклах у тебя ни льдинки. Как удалось-то?

— Тут один старик у нас есть — по дереву мастер, показал, где дыры в рамах сверлить, чтобы продувало. А потом, промеж рам мох, видишь, серый пополам с зеленым? Он тоже замерзать стеклам не дает. Печку растоплю да завтракать будем.

— Похмелиться не мешает, — согласился Никитский.

Кирьян, как только разгорелись дрова, принес откуда-то с мороза литровую бутылку. Пристроил на печку чайник, кастрюлю с несколькими ковшами воды.

— Пока горячее сварится, давай по полстакашка моей. Она похлеще вашего коньяка будет. Только не обессудь, гостюшка, крепковата малость. — И налил в стаканы розоватую жидкость.

Никитский отхлебнул, поймал на вилку рыжик и, отдышавшись, допил остатки. Кирьян с любопытством смотрел на него. Отставив стакан, Международный похвалил настойку и мечтательно припомнил:

— Вот когда я в Харбин первый раз приехал, ударился с одним господином в загул.

— Ты из бывших? — поинтересовался Кирьян.

— Я, друг ты мой, никакой. Ни белый, ни красный. Одно время хотел черным стать, да господь бог вовремя удержал. Шлепнули граждане чекисты всех моих дружков, что под черный флаг пошли. Так я тебе не про то хочу рассказать. Господин тот, по-теперешнему корешок мой, стал меня водить по разным китайским заведениям. В одной фанзе подают нам бутылку. Сам хозяин принес, бережно так несет, боится оступиться. Бутылка на подносе, две рюмки и ножик. Открыл пробку и тянет из бутылки змею. Самую настоящую гадюку, она за головку крючком к пробке прицеплена. Налил по рюмке, ножом отрезал от хвоста два кусочка на закуску, а ее саму опять в бутылку опустил. Попробовал я. Дрянь, конечно, но пить можно. Кореш мой по-ихнему знал, объяснил, что этой змеиной полагается только по рюмке для здоровья. По одной, больше нельзя. Если в твоей нет змеиного яду, то наливай еще, — рассмеялся Никитский.

Оба съели по большой миске наваристого бульона с пельменями, и Кирьян засобирался. Принес из подклети хороший темно-синий костюм, прикрытый какой-то чистой тряпицей, новые оленьи торбаса, достал из сундука кремовую косоворотку из плотного шелкового полотна. Побрился возле обломка зеркала, пристроенного на стенке рядом с железным рукомойником. Все он делал уверенно, тщательно, и Никитский видел перед собой серьезного человека. У него мелькнула мысль: согласится ли этот аккуратист завтра идти к нему в помощники?

Между тем Кирьян снял со стенки чучела белок, вначале хотел их сунуть в зеленый солдатский заплечный мешок, а потом принес откуда-то корзину из ивовых прутьев, надел короткое бобриковое полупальто, беличью шапку.

— Ну, я пошел. Ты-то дома будешь?

— Спать лягу. Закрой-ка меня на замок, чтобы лихие люди не обидели.

— Нет у нас тут лихих, все вывелись.

— Как знать, Кирьян, как знать…

Оставшись один, Никитский погрузился в беспокойные мысли. «Нужно бы самому «медвежонка» да и «берлогу» заодно посмотреть. Пойдет ли с нами «женишок»? Ну а если не пойдет, бог с ним. Пусть дома остается. Изба на отлете, на улице пистолетный хлопок и слышен-то не будет. А отмычки, бог даст, не подведут. Работал он такими мюллеровскими изделиями, и ничего, получалось».

Вечером после прихода Анны снова завязалась пьянка. Гришка пил со всеми наравне, даром что возраст, а завтра работа. Впереди была ночь, а потом еще целый день. И отоспаться, и похмелиться успеет, а к делу трезвый будет. Хотел было за выпивкой начать откровенный разговор, но Лелька не дала. Прижала палец к губам: молчи, мол, а потом, когда Григорий Павлович не обратил внимания, прикрикнула:

— Хватит болтать раньше времени.

Хорошо, что этот дурак от счастья слюни распустил и ничего не понял.

Поздно, уже после полуночи, собралась Анна домой.