— Безусловно. Но, мне думается, именно сегодня он с нами пооткровенничал и сказал куда больше, чем хотел.

— Что же он такого сказал? Я толком не заметил.

— Давай, Саша, по домам. На досуге сам разберешься, не буду тебя сбивать.

Были случаи, когда Фомин на время уходил из управления, а Дорохов оставался с Международным. Никитский просил Фомина не отправлять его в камеру. Правда, Михаил Николаевич всякий раз присылал в помощь Саше Чекулаева или Боровика. Григорий Павлович, мастер на всякие воровские байки, мог говорить часами. Женька с Боровиком слушали его с нескрываемым любопытством, истории преступного мира в дореволюционной России были им в диковинку. Но Саша после урока, преподанного ему воровкой, вел себя настороженно, ожидая и от Никитского любого подвоха. Обычно Международный сидел возле стола Фомина, иногда вставал, чтобы размяться, прохаживался по кабинету, пересаживался на другой стул, а Дорохов исподволь наблюдал. Он заметил, как Никитский почти неуловимым движением, затушив окурок в пепельнице, что-то взял со стола Фомина и сунул в карман. Ребята на это не обратили внимания. Саша судорожно пытался припомнить, что же там лежало. Перед уходом Фомин всегда убирал документы в сейф. Ручки с перьями были на месте. А вот карандаша не оказалось. Зачем Никитскому понадобился карандаш? Саша хотел обыскать преступника, но потом раздумал. Едва появился Фомин, он вызвал его из кабинета и рассказал о карандаше. Фомин велел зайти к Попову и доложить ему об этом, а сам решил продолжать разговор с преступником и не подавать виду, что его выходку заметили.

Иван Иванович выслушал Сашу и тут же спросил:

— Ты-то как считаешь, зачем этому типу карандаш?

— Видно, письмо кому-то хочет написать.

— Письмо вряд ли, а вот записку наверняка. Только через кого же он решил ее передать? Это интересно. А ну пойдем.

Они спустились на первый этаж в дежурную часть, а оттуда вышли во двор и направились к камерам предварительного заключения. Начальнику КПЗ Попов приказал проводить его в камеру Никитского. Она оказалась последней по коридору, небольшая, с одним топчаном и маленьким столиком, над которым почти под потолком было забранное решеткой окно с двойной рамой.

Попов сел на топчан, внимательно осмотрелся, спросил у начальника КПЗ, через кого, по его мнению, мог попытаться передать записку Никитский. Начальник КПЗ, пожилой, седоватый мужчина с большими залысинами на лбу, в милицейской форме с тремя кубиками в петлицах, прикрыл в камеру дверь и шепотом, словно их могли подслушать, стал рассказывать, что в соседней камере сидит вор-рецидивист, арестованный на этот раз за драку. Возвращаясь с прогулки или с допроса, он неоднократно подходил к камере Никитского, через волчок в двери с ним разговаривал и передавал ему папиросы. Попов поинтересовался, кто ведет дело этого арестованного, и, узнав, что уполномоченный Шеметов, велел начальнику КПЗ обо всем молчать. Вернувшись к себе, Попов приказал Саше остаться у него в кабинете и вызвал Шеметова. Саша знал, что этот солидный, уже в возрасте под стать Фомину, работник был ранен в перестрелке с преступниками, лежал в больнице и совсем недавно вернулся в управление. Шеметов рассказал весьма сентиментальную историю. У рецидивиста очень добрая и порядочная жена, старавшаяся изо всех сил отвратить мужа от новых преступлений. Она оберегала его от старых знакомых, одного никуда не отпускала. Устроила на работу к себе в цех на завод имени Кирова. Но однажды старые дружки мужа ее оскорбили, а тот их за это избил, да так, что оба лежат в больнице.

— Была у меня эта женщина, — докладывал Шеметов, — места себе не находит, ругает шпану и всякое жулье на чем свет стоит. Просит свидания с мужем.

— Когда она будет у тебя?

— После работы, Иван Иванович. Как кончится первая смена, так и придет.

— Приведи ее ко мне, Шеметов. Сам с ней поговорю. А ты, Дорохов, иди к себе да скажи Фомину, чтобы зашел. Смотри Никитскому и виду не подавай, что заметил, как он карандаш смахнул. Тут надо все по-тихому.

— Любовь, говоришь? Любовь хорошо, просто отлично. — Фомин говорил резко, зло и явно не скрывал своего пренебрежения к Никитскому. На возвращение практиканта не обратил внимания. — Только думается мне, Григорий Павлович, никого ты сроду не любил. Кроме самого себя, разумеется.

— Как знать, как знать, — усмехнулся Никитский.

— Найдем мы твоих друзей-приятелей — и вся любовь.

— И не старайтесь, гражданин Фомин. При большом беспокойстве — пустые хлопоты. В позапрошлом году, когда меня схватили, вы тоже все приставали: «Зачем приехал? К кому?» Пол-Иркутска, наверное, избегали, а толку? В суд-то я за побег пошел. Мнится мне, и в этот раз так же будет.

— Не надейтесь, Григорий Павлович, на этот раз во всех твоих делах разберемся. Сам расскажешь.

— Ничего я вам не скажу, гражданин хороший. Бить меня или, упаси бог, пытать вы не будете. Закон меня оберегает. Это в полиции, при царе, били, да и то мелкоту, сявок разных. А нас не трогали. Сами посудите, как было нас не беречь? С каждого дела господину полицейскому начальнику я преподносил двадцать процентов. Возьму полсотенки тысчонок, десять в пакет с розовой ленточкой… и лично из рук в руки. Какой же резон полицейскому такой заработок терять? Вот и берегли, словно курочку, что золотые яички несет. Вы ведь у меня, гражданин Фомин, двадцать процентов не возьмете? А двадцать пять? Пусть выйдет ваш юный помощник. Я одно предложение хочу сделать.

Дорохов встал. И раньше Фомину приходилось разговаривать с кем-то наедине. В таких случаях Михаил Николаевич подавал ему, Саше, знак — и он выходил. Сейчас Фомин никакого знака ему не подал. Он слушал Никитского как бы вполуха. Сидел за столом, подперев рукой щеку, и чертил что-то на бумаге. Саша постоял и снова опустился на стул.

— В царское время я вас обоих купил бы и продал, — входил в раж старый вор. — А сейчас знаю, не возьмете и третью часть, и половину с моего дела. Вам надо все. И не себе, а чтобы вернуть, как вы говорите, народу. — Никитский криво усмехнулся: — Глупцы, фантазеры.

Неожиданно он остыл, обмяк, махнул рукой и отвернулся.

…Через два дня Фомин задолго до полуночи прогнал Сашу из управления:

— Иди домой да хорошенько отоспись перед дальней дорогой.

Дорохов вышел через двор, черным ходом, чтобы не попасться на глаза ребятам. На улице поднял воротник изрядно поношенного полушубка, надвинул на глаза потертую, видавшую виды шапку. Шел и насвистывал про веселый ветер. Мелодия рвалась из груди, хотелось петь в полный голос. Ему, Сашке, наконец поручили настоящее дело! Это вам не повесточку отнести или бумажки подшить…

Старый циник, выхоленный мерзавец, господин Международный будет разоблачен им, комсомольцем Дороховым.

«Не беспокойтесь, Михаил Николаевич, мы тоже кое-что умеем и сработаем в лучшем виде, — хвастливо думал о себе Саша. — Да, а выдержки дяде Мише не занимать. И как он только выносит все эти бредни старого болтуна? Да еще чайком поит и спичку зажженную к папиросе подносит. Тьфу!»

Пришел домой он рано, и мать еще не спала. Увидев сына, она только руками всплеснула:

— Опять вырядился? Прошлый раз пришел как нэпман, а сейчас босяком. Увидят соседи, со стыда умру. Иди-ка сюда, отец, посмотри на нашего сыночка. Ты эту рванину зачем нацепил? Хоть посмотрел ее как следует? Там, поди, вши кишат. Снимай все немедленно, узлом свяжи и у порога брось. — Мать не могла успокоиться. — Надо же, Пинкертон! В лохмотьях…

Дорохов-старший молча наблюдал, как сын снял старенький полушубок, неопределенного цвета свитер, а когда Саша, стягивая валенки, вытащил из-за голенища финку, прикрикнул на мать, чтобы та замолчала.

— В разведку, что ли?

— Вроде этого, батя!

— Наган не дали?

— Нет. Нельзя, говорят.

— Когда уйдешь?

— Завтра. Утром. В пять часов встану. — Саша улыбнулся матери: — А одежонка чистая, не волнуйся, у нас грязную не держат.