— А, да, я что звоню. Я ее отправил с провизией в подвал, ты запри ее там, пусть охолонет, разбушевалась. Только не… это. Ты понял, о чем я.

— А что?

— Ничего. Утром отопрешь. Не мешай ей думать. — Авилов лег на диван, заложив руки за голову.

Больше он своей домработницы не видел, а через пару недель пропали его швейцарские часы. Загадка за загадкой. Было над чем подумать не только хрюше, но и Пушкину.

Между делом он размышлял о природе беспочвенных чувств. Та же хрюша относилась к нему воинственно с первого дня, шуток не понимала, благодеяний не замечала. Левша пошел на прямое убийство тоже не из чистой корысти, примешалось еще что-то. Катя влюбилась рабски, даже совестно. Он возбуждал в окружающих гораздо более сильные чувства, нежели испытывал сам. Они мстят ему за равнодушие? Или оно их дразнит, заводит, как Катю? Как все несимметрично, невзаимно. Он сам создает этот дисбаланс или у всех так?

Он всегда избегал биографии, портрета. Он не дал имени собаке, звал просто «пес». Его квартира была образцово-безликой, по ней невозможно было понять, кто в доме хозяин. Все двери плотно пригнаны, и вещи не висят на стульях. Когда его замечали, он прикидывался другим, кем-нибудь более понятным. Он «вытравил» из своей биографии Иру с помощью Кати, потому что Ира стала много значить. Она из тех женщин, которые заметны сами и делают заметными своих спутников. Он бы никогда не нарядился так, как Лева. Лет пять назад у него была девушка-пуговица, которая заплакала на улице из-за того, что он не поздоровался с ее мамой. Эта девушка покупала ему красивые вещи, а он, назло ей, носил всякий хлам. Она хотела выкинуть его старую тирольскую шляпу, но не получилось. «Не трожь. Это моя свобода», — сказал он ей про шляпу. Однажды они пошли в ресторан, она надела что-то вроде рыбацкой сети, безобразное, старушечье, назло ему, а на следующий день его бросила. Он хотел быть человеком толпы, внешне похожим на всех, но это не удавалось, потому что внутри себя он хотел обратного. Дорожил в себе странным и редким. Выделить его из толпы мог лишь такой же странный и редкий. Иногда он отлавливал опознающие взгляды и мысленно отвечал: «Ну привет, начальник…» или «Будь здорова, училка…». Он испытывал отвращение к дикторам телевидения, эстрадным звездам и известным политикам, всем, томимым жаждой публичности. Вокруг каждого заметного обязательно есть алчущая свита, свора зараженных тем же. Но разве он для этих обезьянних ужимок? И разве, чтобы жить, как хочешь, нужно быть в стаде? Наоборот.

Скучая, он позвонил Ире, спросил, нашла ли она мужа или его тело.

— Нашла мужа, — неохотно призналась Ира. — Грустно и окончательно. Как на похоронах. Получилось, что я его обчистила, а он меня бросил.

— Все удачно — вы квиты. Ты наконец стала богатой и одинокой?

— Размечтался… Ни то и ни другое, — засмеялась она и добавила: — А я по тебе скучаю… Хотя ты не мой мужчина… А скучаю, как по своему…

— А я-то как по тебе скучаю последние двадцать лет. Хотя ты тоже не моя женщина… — Они посмеялись оба, и обоим стало печально. Ира поставила на нем крест и флиртовала с Яковом, но все равно с Сашей разговаривать грустно, мочи нет.

Все утро она вертелась на кухне с мамой и осторожно выпытывала про шантаж, довела маму до слез и выяснилось, что полковник бабник каких еще поискать, но партия не дала ему бросить семью.

— Да не партия, — решительно опроверг полковник. — Это она думает, что партия. А например, что я люблю дочь, ей в голову ни тогда, ни сейчас не пришло.

Ира пожалела, что завела эти разговоры. Слишком много они возложили ответственности лично на нее.

Письмо № 14, самое несчастливое.

«Дорогая моя Танюша, пишу тебе из Белорецка, дошла до полного отчаяния. Хорошо, что мама скопила кое-что из моих денег, а то бы мы по миру пошли. Лео меня таки прогнал. Устроил обыск, увидел проволоку, решил, что я выпустила его заключенного…. Не могу я тебе все написать, сама понимаешь почему… Не знаю, чего откуда ждать… Со всех сторон прилетает, никому не верю, дожила до ручки.

Я сбежала без вещей, без вязальной машины, так испугалась последствий. Оставаться не могла — он и так обращался со мной, как с пищевыми отходами, а этого случая, я думаю, он мне не простит. Тем более, я прямо сказала, что его ненавижу. Думала убьет, но подлец для этого слишком холодный. Равнодушие — подлость, не так ли? Что только я ни делала, чтобы он обратил на меня внимание: и терпела обиды, и выручала его тетку, и заботилась о мадам, и противозаконные действия совершала — все зря. Последнее поручение хотела исполнить, да не вышло.

Представляешь, он сказал, что на волю я выпустила маньяка. И отправил меня с едой туда же, видно, другого кормить. А я и так была до смерти напугана, подхожу и вижу — там амбал какой-то, а время позднее, темно. Ну я и сиганула прочь с тарелками, пока этот не заметил. Так что с поручениями все. Кончен бал, потухли свечи.

Если б он не был злодеем, как бы хорошо мы жили, ведь он в сущности красавчик, каких поискать. Только надо присмотреться. Ко мне придирается, как дурак, а сам одет плохо, бедно, но все равно женщины оглядываются. Ему не повезло с характером, я думаю, это еще скажется на его жизни, невзирая на все деньги и всех обожающих женщин. Его, пока не узнаешь, кажется, что он дрянь ужасная, но он лучше многих. Он не делает вид, что лучше, а даже наоборот. Притворяется, что хуже, но какая-то злоба ненастоящая, а внутри нее грусть. А иногда бывает совсем малахольный, прямо простофиля. А, может, я потому хорошо о нем пишу, что больше не встречу своего мучителя?

Ты удивишься, но в последний день, когда он отнимал проволоку, я им любовалась, хотя моей жизни, можно сказать, грозила прямая опасность Я едва в него не влюбилась и почти все ему простила. Может быть, это оттого, что я не могу жить без любви? Я знаю так много его тайн, сколько он сам не знает. Просто не время было об этом говорить, а сейчас уже поздно. Когда уходила, пыталась намекнуть, но он не понял. Да если бы и понял, не поверил бы — все-таки я столько раз его подставляла, ты даже не знаешь. Ведь я за ним натурально шпионила по просьбе официанта Гоши из „Луны“.

Лео тогда все раскрыл и изображал, что ничего не случилось, а я снова. Что у меня за характер такой, обязательно пойти до конца? Приехала к маме и не могу тут жить, так все убого и бедно, хоть плачь, и маму с Марусей ужасно жалко, они на меня надеялись. Хочу назад к Лео, с ним я жила, как царица, а здесь, как цыганка. Знаешь, как там со мной соседи здоровались? Почтительно. Лео умеет внушать уважение. А тут морды отворачивают. Сама понимаешь почему: без мужа родила. Может, когда-нибудь, когда Лео перестанет злобиться, я приду и верну его красивые тарелки с белыми и фиолетовыми птицами — все, что у меня от него на память осталось, кроме синяков на шее. И все-все ему расскажу… Марусенька моя заболела, температура 38,5, пойду давать лекарство, уже пора. Ой, мамочки, не могу больше, как все бессмысленно…»

Авилов, освободившись от насущных нужд спасения собственной жизни и перестав ходить на работу, пролеживал часы на диване, время от времени поднимаясь и рисуя схемы. Конечно, он мог съездить в город Белорецк, где, без сомнения, пребывает домработница, и вытрясти из нее душу, но ему хотелось догадаться самому, без ментовских методов.

Также можно было слетать в Ейск и выяснить у Иры относительно Левши. Но стояло затишье, и грех было не воспользоваться отпущенным временем. Никто не мешал думать, тайное все равно выйдет на поверхность, можно растянуть удовольствие, посмаковать варианты, пока ничего не грозит. В общем, заняться не ручной, а головной работой. Бегают пусть те, у кого ноги здоровые, а он, всеми покинутый хромой человек, полежит в тишине.

Одна Катя любит его истерически, но у Кати после попытки самоубийства с психикой не в порядке, и обращаться с ней приходится, как с больной. Авилов припомнил первый концерт, когда она пела в зеленом платье и казалась такой серьезной, романтичной, сильной, а оказалась беззащитным ребенком.