— Знаешь, куда мы едем? — перебил его брат. — Мы едем хоронить маму.

В машине наступила тишина.

— Зачем жить такому уроду? — спросил Лева.

— Надо делать операции. Я узнавал. Много, одну за одной. Заменять кожу в течение нескольких лет. А сейчас похороним маму, и никого, кроме нас, не останется.

— Это не лицо, а дерьмо. Кал собачий.

— Это поправимо. А маму не вернешь.

— Я один, и с этой рожей…

— Ты не один, ты со мной. Это я один, потому что ты никто. Тебя сейчас нет, надо делать заново. Три дня тебе на истерики. Похороним маму, потом ляжешь на операцию в микрохирургию глаза, потом в косметологию. А иначе, Лева, придется тебе остаться холостым. Девку ты себе еще купишь, а о жене забудь… И давай еще раз расскажи, что произошло.

— Опять?

— Опять.

— Хорошо. Сергей стал подкручивать ножки у столов. Винты расшатались. Пересадил меня за стол Пушкина. Когда я пересел, попросил показать трубку, покрутил в руках, сказал, что засорилась, надо почистить. Сходил с ней на кухню, вернулся, положил на стол. Потом притащил жратву и начал подкручивать ножки. Я поел, закурил — и все. Взорвалась трубка.

Левша знал, что взорвалась не трубка. Сработало устройство, вмонтированное в стол. Оно разлетелось в пыль вместе с кромкой стола и трубкой, когда на него сильно надавили телом.

Утром Сергей видел, как Левша «чинил» персональный стол Пушкина. Катя тоже видела, хотя появилась в зале мельком. С барменом не все в порядке. За каким дьяволом он пересадил Леву за этот стол, свободных не было?

На следующий день Левша отправился к Пушкину. У больницы брат-один насторожился: в сквере была припаркована черная девятка. Ему сказали, что у больного посетитель, он прошел в палату, накинув на плечи халат. Картина предстала странная — рядом с Пушкиным на постели лежала женщина, и они целовались. Левша крякнул, она поднялась, поправила волосы, юбку на узких бедрах и вышла, оглядев вошедшего с испугом.

— Я, кажется, додумался, — сообщил Пушкин. — Все наши беды — в «Старом рояле». Катя на все готова ради Сергея, и вдобавок я обнаружил у ней исключительный слух. Она слышит разговоры сквозь шум и музыку. Отделяет живой голос в чистом виде. Так что возьми Сергея на контроль. Катя, после того как мы с ней… ну, ты понимаешь, о чем я, на грани смерти, передоз. Кажется, не только она для Сергея на все готова, но и он взаимно тоже. Давай, Абрамыч, дело теперь твое, и оно заваливается.

Левша вышел из больницы — черной девятки не было.

Если Катя все слышала и знала, но завела шуры-муры с Пушкиным, Сергею это поперек горла, потому что он нанялся к Грише-банкомату. Из «Рояля» его надо убирать срочно, но гладко, потому что Сергей видел его «починку» стола, а после взрыва сразу же позвонил. Ему, убитому тем, что случилось с Левой по его вине, пришлось просить Сергея об услуге. «Табачник» взял на себя трубку, но Сергей теперь в курсе его планов насчет Пушкина. Он затем и посадил Леву за стол, чтобы выяснить, что происходит. Он бы посадил любого, да Лева, с его «везением», подвернулся первым. Наезд на Пушкина Сергей понял так, что это дело его, Абрамовича-старшего, рук. И сразу после этого пострадала Катя. Раз пострадала Катя, значит, Катя тоже все знала, но ничего не должна была говорить Пушкину. Значит, с Сергеем можно договариваться? Рискованно. Черт разберет этих мальчиков с разноцветными волосами. Вежливые, услужливые, глаза, как бритвы.

Он поехал в свой опустевший без матери дом, раздумывая, во-первых, как осторожно убрать Сергея, а во-вторых, что Пушкин оказался в интересах разнообразней, чем он предполагал. Оказывается, его занимают еще и женщины. Он успел завести шашни с Катей. А в-третьих, и это было уже странно — та, которая оказалась на больничной койке Пушкина сегодня, очень интересовала Левшу. Помимо дел, эта женщина была того редкого породистого типа, который ему нравился. Неужели Пушкин вечно будет стоять у него на дороге? Хотя врага, если уж иметь, то равного. Сегодня опять говорил, что сдает дело, выходит. Если не врет, значит, придумал кое-что другое. Интересно что. Надо бы познакомиться с его бабой поближе, она, правда, шарахается.

Через неделю после подачи заявления Нюра поняла, что попала впросак. Петрович, вместо дома и сада, занялся ее бумагами. Развил бурную деятельность. Все вышарил, все подсчитал и перестал церемониться. Дом в Ейске его не интересовал, весь свой интерес он перенес на Сашку и вызнавал и что в детстве, и что потом, и про зону, и после, и про личную жизнь. Про детство тетка Нюра рассказывала, а все остальное хотела утаить, но он то водочкой, то уговорами своего добивался. Вскоре она сообразила, что интересует Петровича мало, а сеть плетется вокруг Сашки. Предупредить племянника она не могла — стыдилась. Разлетелась замуж на старости лет, но не тут-то было. Получила не мужа, а семейного интригана.

Петрович вел под Сашку подкоп, она хоть не понимала зачем, но, видно, была в этом корысть — Сашка при деньгах, дураку ясно, а посоветоваться Нюре было не с кем. Месяц она наблюдала за Петровичем с нехорошим чувством обиды, а потом решила действовать, потому что он принялся за Сашкину фабрику, разведывал товар и все прочее. Поэтому Нюра решила хоть через третьи руки, но племянника обо всем известить, и позвонила Ире, той, что по телефону его выискивала и, видно, окрутила, раз поселил в своей квартире.

Ира приехала в отсутствие Петровича, они специально подгадали, чтобы он отправился по своим шпионским делам в город, и первое, что она сделала — отправила подальше от дома Юльку. Та последнее время ходила как в воду опущенная, на все подряд обижалась, и все у ней из рук валилось. Ира выслушала, нахмурилась, начала таблетки вытаскивать. Видно, новости оказались нехорошие. Пообещала Сашке рассказать аккуратно и не все сразу.

Потом пили чай, и тетка Нюра неожиданно расплакалась. Что не была замужем никогда и нечего было и соваться ей, простодырой, в калашный ряд. Ира помрачнела, вытащила сигареты, закурила и тоже принялась всхлипывать. Явилась Юля и, застав картину женских переживаний, схватилась готовить травный настой их отпаивать, но вместо этого уронила банку с травой и завыла в голос. Из ее бессвязных выкриков стало ясно, что уж ее-то так обманули, как никого. И ребенка сделал, и бросил, и другую завел. Ира морщилась от вульгарности, тем более оскорбительной, что сама была не в лучшем положении, хотя и не позволяла себе орать, как свинья недорезанная.

К вечеру, напившись настоев и приняв по рюмочке, они разошлись спать по разным комнатам, но ночью Иру разбудил топот по дому. Домработница топала, как слон, куда-то собираясь. Ира полежала немного, сон не шел. Она поднялась, накинула халат, вышла на крыльцо, увидела, как в свете уличного фонаря мелькнул за сарай сарафан и, подчиняясь инстинкту преследователя, двинулась туда же. В сарае происходила недвусмысленная возня с подвизгиваньями. Ира постояла немного, решив послушать — когда-нибудь все равно перейдут на речь, — но замерзла и вернулась домой. Проходя мимо соседнего участка, увидела машину, поняла, что теткин жених внезапно вернулся, и ей придется уехать рано, чтобы с ним не встретиться.

Возвратившись ранним утром в город, уже по-осеннему желтый, с налетом грусти по празднику лета, приняла душ и поехала к Саше. Чем дольше он болел, тем сильнее она к нему привязывалась. Бьется, как муха в паутине, ради чего? Были бы хоть дети, еще можно понять. Хотя его жизнь чем-то привлекала, опасность манила, переходы от страха к уверенности разбавляли пресность. Зачем она ночью отправилась за домработницей? Так, инстинкт охоты. Ночь, тишина, неизвестность. Да, вот это — стоять за шторой в чужой квартире, ключ поворачивается в двери — хозяева. Бр-р, морок! Такое редкое ощущение, если Сашку этого лишить, что останется? Кукла без кукловода. На таком пустяке может держаться судьба! Дело же не в том, что ему захотелось когда-то прокатить ее по берегу моря. Не было бы ее, была бы другая принцесса. Но Сашку все равно жаль. Мальчик заигрался, и уже не остановишь.