— А поскольку вы все-таки не обратились к врачу, вас мучили угрызения совести. А потом время шло, и вы и вовсе испугались.

Раненый молчал.

— Смотрите: вы выпьете глоток воды, и я оставлю вас в покое до приезда доктора.

Он взял со стула стакан с водой. Рукав его пальто скользнул по поле, издав еле слышный свист. Тут он почувствовал, как же он устал. Он совладал с собой, свободной рукой поддержал голову раненого, помог ему приподняться и заставил его сделать глоток. Ему бросилось в глаза, как выступают у раненого под кожей запястья и костяшки пальцев, руки у него больше не дрожали.

— Вам надо немного поспать, — предложил Ашер.

Раненый покачал головой.

— Хорошо, тогда просто полежите спокойно, а мы с вашей женой подождем, пока не приедет доктор.

— Мы посидим в кухне, — сказал трактирщик, выходя из комнаты.

Женщина вытащила из кармана передника мятый носовой платок.

— Ничего страшного. Завтра… — начал было Ашер.

— Да, завтра… — перебила его женщина.

Потом она высморкалась и встала.

— Пил бы он поменьше, — спокойно заключила она.

На Ашера вновь навалилась усталость. Раненый закрыл глаза и лежал без движения.

Доктор был высокий, стройный человек лет шестидесяти. Он ушел в комнату раненого и долго не показывался. Один угол кухни был отгорожен занавеской, за которой спал ребенок. Никто не перемолвился с Ашером ни словом. Доктор тоже ограничился тем, что молча на него поглядел, Ашер и сам не мог решить, узнал он его или просто любопытствует, кто это. Сероглазый, с печальным, измученным от бессонной ночи лицом, он, по-видимому, был неразговорчив. Тем временем хозяйка дома поставила на стол бутылку вина и длинным ножом принялась нарезать белый хлеб.

— Мы есть не будем, мы же только что со свадьбы, — предупредил трактирщик.

Она перестала нарезать, но ничего не убрала, а села на стул поодаль. Ашер вспомнил о ночах, проведенных в больнице. Чаще всего он спал в дежурной, пока не требовалась неотложная помощь и его не будили к больному. Как тяжело было просыпаться, особенно к рассвету.

У плиты включился холодильник, в углу висели две старинные раскрашенные гравюры, представляющие распятие и Деву Марию. Они были вставлены в рамки под стеклом, но стекла так запачкались, что в тусклом освещении Ашер едва мог различить, что изображено на гравюрах. Кухонную мебель составляли скромный встроенный стеллаж для посуды, электрическая плита и маленькая угловая скамейка. В голове у него немного прояснилось, однако ноги по-прежнему были точно налиты свинцом. К стене был прислонен сложенный манеж, в сенях лежала ножовка. Ему захотелось пить, однако он ничего не попросил. Так они и сидели молча, пока не вернулся доктор. Он закатал рукава и стал мыть руки. Намылив руки, он обернулся к Ашеру и спросил, не врач ли он. Ашер ответил утвердительно.

Доктор снова отвернулся. На стол он водрузил свой медицинский саквояж, большой и неуклюжий.

— Вы случайно здесь оказались? — спросил он.

— Нет, я живу по соседству.

Трактирщик, жена раненого и гонец по-прежнему не проронили ни слова. Они только с любопытством глядели на Ашера и жадно прислушивались к разговору, боясь упустить хоть что-нибудь.

— Мне кажется, я о вас слышал, — сказал доктор, немного подумав.

Ашер физически ощутил, как нетерпеливо трактирщик, жена больного и гонец предвкушают какие-то тайны и загадки.

— Возможно, — не стал отпираться он. — Я доктор Ашер.

— Я о вас читал, — быстро проговорил доктор.

Потом он объяснил женщине, что делать: само собой, завтра отправить мужа в больницу. Собаку, конечно, тоже нужно обследовать, но на симптомы бешенства это не похоже. Потом он обернулся к Ашеру и предложил довезти его домой.

Доктор затормозил у его крыльца. Всю дорогу Ашер указывал на перекрестках, куда поворачивать, а в остальном тишину нарушал только шум двигателя. «Я живу здесь уже тридцать лет», — неожиданно сказал доктор. Его отец тоже был сельским врачом в Гляйнштеттене, практику он унаследовал от него. Многих больных его отец осматривал и лечил в коровниках. Тюфяки подвешивались к потолку, их набивали соломой. До войны батраки, все без исключения, спали в коровниках или в крохотных каморках над свинарниками. Но зимой всегда ночевали в коровнике, потому что к вечеру так уставали, что сил топить, а потом дожидаться, когда каморка прогреется, у них просто не было. Днем-то подтапливать некогда, так что к вечеру в каморках стояла стужа. Батраки болели в основном чахоткой. Коровники были по большей части сырые, темные и душные, в них царило зловоние, а освещались они одним маленьким окошком.

Они как раз проезжали мимо двора вдовы.

— Знаете, чей это? — спросил доктор.

Ашер кивнул.

— Ее муж до самой свадьбы жил в коровнике. Только тогда он в первый раз спал в настоящей постели, на простынях. Это было в тысяча девятьсот пятидесятом году. Все подмастерья и безработные в тридцатые годы зимовали в коровниках. Спросите у тех, кто постарше, они вам расскажут. Они спали в свиных корытах, на соломе. К нищете все привыкли.

Нечего сожалеть о прошлом, сказал он. Тогдашнюю нищету теперь трудно себе представить, ведь о всеобщей бедности уже начинают забывать. Сегодня такое даже страшно вообразить.

— Только подумайте, многие тогда ели собак и кошек, особенно многодетные семьи.

Свинина-то была дорогая, вот и варили то, что доставалось бесплатно.

— Большинство сейчас не хочет об этом вспоминать, но некоторые готовы в этом признаться. Говорят, не противно, особенно собачатина. Ну, и само собой, они так умели ее приготовить, что от свинины и не отличишь.

А у многих, мол, не было и того.

— Правда, правда, — заключил он.

Они снова ненадолго замолчали, а потом доктор продолжал:

— Сравните хотя бы две деревушки, Томбах и Оберграйт. В низине, в Томбахе, живут бывшие горняки. Земельные наделы у большинства из них маленькие, но дома новые, кирпичные, с ванной и современной мебелью. В принципе, живут они как в предместье крупного города. Почти все имеют какую-то работу, сельское хозяйство — для них побочное и непрестижное занятие, потому что они обучились какому-то ремеслу и на протяжении нескольких поколений представители их семей были ремесленниками. Они получают пенсии, могут рассчитывать на неплохие страховки в случае болезни, и потому ощущают какую-то уверенность. А здесь, на холмах, у крестьян в основном мелкие наделы. Многие из них тоже работают, но только последние десять-пятнадцать лет, не больше. Некоторые вообще не могут перестроиться, и на работе с нормированным рабочим днем подолгу не задерживаются. Поработают немного там, немного сям, уволятся, в промежутках живут на пособие по безработице. Есть и такие, кто каждое утро на фабричном или заводском автобусе ездит на работу в Грац, а к вечеру на том же автобусе возвращается обратно. Большинство забросили свои земельные участки. А бывает наоборот, крестьяне всеми силами стараются сохранить свое хозяйство: разводят пчел, роют рыбные пруды, сажают яблони и сливы, открывают в собственных кухнях крошечные кабачки, в которых продают в розлив самодельное вино, при том, что там теснится вся семья: дети, старики, хозяйка; телевизор не выключается круглые сутки, а по вечерам нет отбою от пьяниц, которых везде хоть пруд пруди. Находятся и те, кто пробует развозить молоко: каждое утро, до восьми, нужно доставить молоко на сборный пункт, а потом развезти по дворам пустые бидоны. Постоянного места у них нет, платят им сдельно, по количеству привезенных литров. Ни одного выходного в году, только поторапливайся, а не то молоко прокиснет. Тогда им отвечать. Большая часть оплаты уходит на ремонт трактора, на шины, на солярку. Нет ни тринадцатой, ни четырнадцатой зарплаты, ни отпуска, ни воскресенья, ни Рождества. Вот и остаются три тысячи шиллингов в месяц — побочный заработок. И все же многие стремятся к «благам цивилизации». Больше всего им хочется все разрушить и начать сначала. Часто они строят возле старых домов новые, а старые потом сносят или сдают приезжающим на выходные горожанам, которым стабильный доход служащих или чиновников позволяет на несколько дней «вырваться на природу, подышать свежим воздухом». У них вечное безденежье, денег всегда не хватает, и потому они с детства привыкли ко всему подходить с позиций материализма. Они все меряют деньгами, а значит, тем обиднее видеть, что они беднее городских. Ну, и что же они делают, чтобы походить на них? Строят загородные дома, а еще одеваются как в городе, стригутся, как в городе, разговаривают как в городе. В своих желаниях и потребностях они подражают горожанам. А на себя готовы махнуть рукой. Последнее время встречаю здесь все больше невротиков. Они ведь по-прежнему живут здесь очень уединенно. Во время сева или жатвы часами просиживают они в кабинах тракторов, одни кормят скотину, одни убирают урожай. Если не пойдут в трактир, то с наступлением темноты окажутся отрезанными от мира, как на корабле в открытом море. Тогда одиночество воспринимается еще острее. Многие пьют, а одиночество в сочетании с алкоголизмом — причина большинства самоубийств. Но не подумайте, что здешняя жизнь крестьянам не нравится. И не подумайте, что они не осознают свое положение. И все-таки они не хотят уезжать. Они не могут бросить знакомую до мельчайших подробностей деревню ради жизни в безликом большом городе. Пусть они даже смеются друг над другом, зато все друг друга знают, доверяют друг другу. Зайдите в любой дом во время обеда или полдника, и вас, само собой, посадят за стол. Вы можете в любой дом прийти незваным, и к вам придут без приглашения. Дверных звонков нет, днем двери не запирают. Все праздники они отмечают вместе, а потом любят о них вспоминать, и очень веселятся. Самое главное, что все здесь знают друг друга: по школе, по пожарной части, по Товариществу, по охоте, свадьбам и торжественным шествиям, по деревенским ярмаркам с шатрами и гуляньями, по церковным праздникам. Некоторые интересуются политикой, но лишь немногие. Они не доверяют политикам и частенько обзывают их ворьем.