Ашер выбрал бархат и с тем ушел. С крыш свисали сосульки, посреди улицы ехал на велосипеде ребенок, оставляя за собой черную колею.

В сарайчике на околице, налегая на рычаг пресса и двигаясь по кругу, выжимала яблочный сок женщина. Вот она остановилась, выпрямилась и стала крутить рычаг в обратную сторону. В это время Ашер заметил у сточного желоба юношу, — высокого, белокурого, в свитере и темных штанах. Широкий луч солнца упал на него сквозь щель в досках сарая и словно поделил его пополам: вот здесь он светлый, а вот тут уже темный. Юноша невозмутимо выдержал любопытный взгляд Ашера. Потом он отвернулся, насыпал яблок в бак и стал смотреть, как яблочный сок стекает по деревянному желобу у его ног. До Ашера доносился скрип пресса и шум шагов женщины. До магазина было недалеко, всего-то перейти улицу; он купил пачку сигарет и коробок спичек и снова вернулся. Юноша как раз отправлял в чан очередную порцию яблок, женщина налегала на рычаг. На вопрос Ашера она ответила, что вот так целый день давит яблоки, отлучалась только задать корму скотине и перекусить.

Ашер спросил, не курит ли она.

Она — нет, а вот двоюродный ее братец еще как дымит.

— А ну, иди сюда! — крикнула она ему.

Юноша бросил взгляд на пачку сигарет в протянутой руке Ашера и как ни в чем не бывало повернулся к прессу.

— Сейчас приду, — пообещал он.

Насыпав побольше яблок в чан, он спустился, отер руки о штаны и большим и указательным пальцами вытащил из пачки сигарету.

— Можете оставить себе всю пачку, — сказал Ашер.

Юноша недоверчиво посмотрел на него.

— Оставьте себе. Я не курю.

Юноша пожал плечами и сунул пачку в карман.

— Что ж, спасибо, — протянул он.

Женщина между тем снова взялась за рычаг, но не спускала с них глаз, чтобы чего не пропустить.

— Работка, наверное, не из легких, — предположил Ашер.

— Да, ничего, бывает и хуже… Что ж поделаешь? — ответила она и рассмеялась. В этот момент она как раз повернулась к нему спиной.

— Вот только скучно очень, — добавила она.

По дороге обратно ему встретился человек в сером пальто, который гнал перед собой пятнистую корову. Внизу, в долине, Ашер различил белое поле и домики. Это был Хаслах.

Когда два дня спустя он поехал с Цайнером в Айбисвальд, на полях по-прежнему лежал снег. В тени лес был белоснежный, на солнце темнел зеленью елей и голыми ветками. Стога кукурузы тоже окрасились на солнце желто-коричневым. В Айбисвальде Цайнер первым делом отдал оружейнику свое ружье, решив, что сбился прицел. Он, мол, как обычно, целился в косулю, но промазал. Потом во дворе у распорядителя охоты стрелял по мишеням, — и тоже мимо. Вот он и хочет, чтобы прицел проверили и, если требуется, выставили заново. Пока Цайнер разбирался с ружьем, Ашер гулял по Айбисвальду, бродил по берегу Заггау и разглядывал лед на реке. По краям он был белый, скрывался под снежной шапкой, ближе к стрежню ручья постепенно окрашивался серым и, наконец, прежде чем растаять у самого стрежня, начинал просвечивать, когда под ним обозначались желтые камни. Под коркой льда образовались воздушные пузыри, иногда такой пузырь уносило течением. По стрежню неслась черно-бурая, клокочущая вода.

Он вышел на мостик и остановился. Двое мужчин лопатами выгружали снег из тракторного прицепа и бросали его в ручей, рядом играли в снежки дети. В те минуты, когда им казалось, что никто на них не смотрит, они ели снег. Чуть дальше ледяной покров так утончился, что Ашер разглядел под ним косяки мальков. Напротив виднелась лесопильня с нештукатуреными стенами, разбитыми оконными стеклами, сложенными в поленницы досками и громоздившимися рядом стволами деревьев. Перед заржавевшим двигателем стоял карлик в берете и с любопытством заглядывал внутрь. В заснеженных кустах чирикали птицы, и, снова взглянув на воду, Ашер заметил у самой кромки высматривающего рыбу зимородка.

— Ну, что, долго я провозился? — спросил Цайнер.

Потом они заехали в Мальчах к гробовщику, так как арендаторши старика просили Цайнера оплатить от их имени счет за похороны. Цайнер собирался еще купить прокладки для водопроводного крана, зайти в мастерскую, посмотреть, не готова ли борона, которую он повредил прошлой весной, и еще подстричься в местном трактире. Там подрабатывает один человек, который в плену освоил ремесло цирюльника. Это дешевле, чем в парикмахерской, уверял Цайнер, да и пока ждешь, можно стаканчик пропустить. На стенах амбаров и риг на полях кое-где еще мелькали плакаты с исполинским портретом председателя земельного правительства. Дождь и ветер изрядно их потрепали, один, надорванный, свисал так, что от лица осталась только половина. Небо было серое, в золотистых разводах. Цайнер свернул с шоссе. Усадьба гробовщика состояла из нескольких больших построек. По левую руку располагалась мельница с погрузочной платформой, на которой лежали мешки. Позади платформы виднелся продуктовый магазин с пестрящей рекламными плакатами витриной. За стеклом хлопотала толстуха в черном свитере.

— Входите, он дома! — крикнула она из глубины магазина.

В передней с высоким потолком за столом стоял гробовщик, склонившись над каким-то предметом. Не успели Цайнер и Ашер войти, как он заговорил. Говорил он нервно, заикаясь, лихорадочно, безостановочно и так невнятно, что Ашер только спустя некоторое время стал его понимать. Стены сплошь покрывали картины и часы, причем на одних часах была изображена Дева Мария в широком красном плаще, и Ашер с интересом ее порассматривал. Плащ ее закрывал весь циферблат, тогда как голова и кисти рук казались совсем крошечными. А еще Ашер обратил внимание на стоящий в комнате старинный оркестрион[7], но сама комната все-таки производила впечатление унылое и скучное.

— Оркестрион я отреставрировал сам, — заверил гробовщик Ашера.

Он открыл его и завел. Под звуки неровной, визгливой мелодии Ашер смотрел, как вращается деревянный валик. Тем временем Цайнер расплачивался с гробовщиком. Гробовщик, на котором был серый рабочий халат, пересчитал деньги и рассовал купюры и монеты по карманам.

— Пока дороги не построили, батраки на телегах привозили покойников в церковь, — внезапно произнес он. — Вот, например, хотя бы хозяин церковного трактира в Санкт-Ульрихе, уж сколько он покойников на кладбище перевозил, а конюх Туррахера…

Он ненадолго замолчал, а оркестрион как ни в чем не бывало играл себе дальше.

— У одного крестьянина хранились погребальные доски[8], для торжественного прощания с усопшим. Вот эти доски забирала родня, а потом укладывала на них обмытого и обряженного покойника. Ночью родня и соседи устраивали бдение у тела покойного. Мужчины сидели отдельно от женщин и играли в карты, а женщины молились. Сейчас все реже устраивают прощание дома, там, где в общинах есть морг, мы забираем покойников и устраиваем прощание на кладбище…

Он бросил взгляд на стол, на котором лежали карманные часы.

— У меня два катафалка, столярная мастерская для изготовления гробов и прозекторская, выложенная кафелем. Где нам не проехать на машинах, покойников забирают пожарные и привозят к нам.

Прядь густых, зачесанных назад волос падала ему на лоб, а когда он говорил, становились заметны золотые зубы. Он был маленький, толстенький, с резкими, порывистыми движениями. Поглядывая во время своего рассказа то на Ашера, то на Цайнера, он сцеплял ручки на животе и потирал кончиками указательных пальцев подушечки больших, так что раздавался негромкий скрип.

— Если хотите посмотреть музей, я заеду за вами позже. А сейчас я спешу, — сказал Цайнер.

Когда он ушел, гробовщик представился. Он-де историк, ботаник, музыковед, реставратор, автор нескольких изобретений и препаратор. Кроме того, он помещик, садовник, ученый, композитор, художник и коммерсант. Он снял рабочий халат, повесил его на крючок, натянул пиджак и вышел во двор.