— Не попали? — спросил он.

— Нет.

Голобич пожал плечами и полез в ледяную воду, поеживаясь от холода. Ашер зарядил ружье и стал ждать, пока на берег не выпрыгнет лягушка, в которую он мог бы прицелиться. Но тут же отогнал эту мысль. Он не имел права убивать, он, ископаемый рак, придавленный бременем своей истории, то есть тектоническими слоями воспоминаний. Свое прошлое он оставил где-то далеко-далеко. Здесь, в глуши, на берегу маленького пруда, все было не важно. Голобич, который улегся на решетку стока и шуровал обломанным шестом в воде, молча свесился по грудь в пруд и, изогнувшись, принялся с усилием выдергивать пробку. Над водой с жужжанием промелькнула большая стрекоза, где-то защелкал черный дрозд, и в то же мгновение, когда он наконец выдернул ослабевшую затычку, едва не опрокинувшись на спину, со дна пруда с шумом хлынул и устремился в сторону леса поток бурой, грязной воды. Голобич поспешно выбрался на берег. В одной руке он сжимал обломанные грабли, в другой — большую деревянную пробку со стальным кольцом. От налипшей земли и влаги пробка позеленела, если местами не почернела, кольцо заржавело. Голобич уложил под перемычку на дно голый, без веток, тяжелый сук, а потом нарубил сосновых лап и воткнул их в землю перед стоком, чтобы они пропускали воду, но удерживали рыб.

Тут Ашер заметил, что к ним подходит молодой парень в шляпе, с сигаретой в зубах. Он молча встал рядом с Ашером и уставился в пруд. Голобич спросил у него, не хочет ли он пострелять, и тогда парень взял у Ашера ружье, зарядил его и поискал, во что бы пальнуть. Из древесной кроны выпорхнула стайка птиц. Парень тщательно прицелился, но, когда он выстрелил, ни одна птица не упала. Он положил ружье на джутовый мешок. «Без дроби в птиц разве попасть», — вынес он суждение. Он еще постоял немного, а потом направился к холму, за которым, как он сообщил, стоял его трактор. Голобич подождал, пока он не исчезнет из виду, потом оделся и показал Ашеру, как обращаться с пистолетом. Объяснять дважды ему не пришлось. Ашер на пробу пострелял по листьям, веткам и метелкам травы, после чего они по нескошенному лугу поднялись на холм. Голобич нес грабли и косу, Ашер — мешок с оружием. На лугу они нашли скорлупу фазаньего яйца. Лучи света, пробиваясь сквозь кроны деревьев, чертили на земле причудливые узоры.

Когда они вернулись на ферму, во дворе никого не было. Голобич прислонил косу и грабли к колонке. На стрехе Ашер заметил поблескивающую паутину и с удивлением ощутил, как далеко ушла от него вся его прежняя жизнь.

Несколько дней он не выходил из дома. По утрам в оврагах между холмами, видневшимися из его окна, клубился туман, превращая их в ледники. Иногда туман быстро рассеивался, иногда сильнее сгущался. Когда его пронизывало солнце, он ослепительно сиял, словно пар над плавящимся железом, а потом вновь редел, оборачиваясь молочно-белой прозрачной пеленой. Однажды он обнаружил у входной двери фасолевую плеть на подпорке, кем-то прислоненную к стене. Листья фасоли почти побурели, стручки пожелтели и пожухли. Казалось, все, что его окружает, порождено сияющей, почти прозрачной дымкой тумана, окутывающего луга и опушку леса. Он назвал их «туманами докембрия». Как-то раз он вышел из дома, вернулся с горстью листьев и положил их под микроскоп. Одни были желтые, в светло-коричневых крапинках, словно кожа ящериц или змей, другие — просто пожухлые и бесцветные, и потому похожие на пергаментные листы старинных фолиантов, иные — желтовато-белые или бурые, как табак, некоторые свернулись в трубочку, не успев опасть с веток, а некоторые уже успели полежать на земле, черные и прелые. Потом он какое-то время просто стоял в комнате и разглядывал их. Внезапно все показалось ему бессмысленным. Что же это за жизнь, без жены, без дочери… Он сел за микроскоп. От одного листа остался лишь скелет — разветвленные прожилки. Положив его под микроскоп, он вдруг вспомнил, как в свое время препарировал листья. Он нашел флакончик цапонового лака, нанес лак на лист, а потом, когда лак подсох, надрезал лаковый слой бритвой. Он взял острый пинцет, оттянул тонкую пленку лака с поверхности листа, положил лист на предметное стекло и закрыл покровным. Ему вновь почудилось, будто он заглянул в какую-то невероятно далекую эпоху. Для этого листа он, наверное, — окаменевший головастик, склоняющийся над ним и разглядывающий его сквозь линзы. А как бы он сам воспринимал ход времени, будь он, допустим, обычной мошкой? Какие зоны вечности взирали на него, когда он разглядывал рыбу? Он вспомнил летящего фазана: как же для фазана идет время, быстрее или медленнее, чем для него? Несколько месяцев он изучал микроскопических животных и растения в капле пресной воды. Всюду обитало бесконечное множество микроорганизмов, каждый из них существовал в своем собственном времени и ничего не знал о других эпохах. Может быть, и он — такое же крошечное одноклеточное, мельчайшая частица куда более сложного организма, и никогда не узнает, что это за организм и тем более никогда не сможет его постичь. Хотя он имел представление о том, что Земля вращается вокруг своей оси и летит сквозь космос, он никак этого не ощущал. Он никак не чувствовал течение космического времени, разве что течение своего собственного, личного, да и то не в полной мере. Значит, нельзя исключать, что он — часть некоего гигантского организма и что сам этот организм пребывает в движении. А если это Бог?

Он перестал убираться в доме. В пакетах для мусора скапливались консервные банки, упаковки из-под сардин, смятая алюминиевая фольга, в которую были завернуты галеты. Мухи жадно облепляли любую оставленную без присмотра еду, даже крошечный кусочек хлеба. По ночам шуршали мыши. Под деревянными перекрытиями потолка обитал какой-то зверек, по ночам он скребся, царапался и посвистывал. Кто это мог быть? Птица? Крыса? Места в этом доме хватало всем. Он попробовал было молиться, но потом решил, что молиться вот так, тайно, спрятавшись, — трусость. На суде все были убеждены, что ответственность лежит на нем одном. А ему постоянно казалось, что речь о ком-то другом, не имеющем к нему никакого отношения. Под конец у него хватало сил только удивляться, как же все просто. Но это ощущение простоты происходящего не покидало его только на суде, потом он вновь стал чувствовать течение времени. Взаимосвязь событий теперь распалась для него на отдельные поступки, а тогда, на суде, им придали какой-то смысл только задним числом, сами-то они были вполне бессмысленны. Вправду ли он был виновен? Он больше не верил, что обладает свободной волей.

Он вышел на улицу. У стен соседних домов громоздились поленницы дров. На обочине цвели дикая ромашка и пижма. Потом он разглядел над лугами колеблемые ветром пушистые светло-коричневые шарики — плоды уже отцветшей ястребинки. Широкие зеленые листья кормовой свеклы источили черви. На дороге виднелись оброненные початки кукурузы, и теперь он замечал все больше жнивья меж кукурузными полями, уходящими за горизонт. К стене одного крестьянского дома кто-то прислонил два отслуживших свое откидных стула из кинотеатра, с поднятыми черными сиденьями: на одном красовался крупный номер «сорок девять», на другом — «пятьдесят». Он двинулся вниз по склону, в деревню. По дороге он еще раз остановился посмотреть, как крестьянин с женой и сыном убирают кукурузу. Неочищенную кукурузу укладывали в ряд на борозде, а початки были навалены стогом. Они заметили Ашера, но не подали виду, а как ни в чем не бывало продолжали сре́зать стебли серпами. Шуршали кукурузные листья. Они обрубали стебли у самой земли, так что оставалась только коротенькая желтая стерня, связывали их в пучки и укладывали на борозде. Крестьянин на минуту прервал работу, сбросил куртку на краю поля, взял кувшин с молодым вином и отпил глоток, не выпуская из другой руки серп. Сын был в резиновых сапогах и бейсбольной кепке с рекламой какой-то строительной фирмы. Все, что они делали, казалось Ашеру правильным и уместным, и только он бродил тут неприкаянно, чуждый всему, что видел. Он не мог ощутить себя частью этой жизни. Кудахтали куры. У деревянного сарая выпятили пузо две бочки с красными крашенными стальными обручами. Луг вокруг кукурузного поля весь зарос клевером. Во дворе фермы на веревке между деревьями развевались штаны, подвешенные за штанины, порхали на ветру рукава рубах. Дом окружали яблони, голые, уже безлистные, но кое-где на ветвях еще висели яблоки. Под некоторыми яблонями в землю были вбиты доски, чтобы опавшие яблоки не скатывались в овраг. Там и сям под яблонями сидели на корточках женщины и дети, собирали яблоки в жестяные ведра, а потом высыпали их в прозрачные пластиковые мешки. Когда он добрел до Вуггау, один из крестьян, с которым он познакомился на охоте, догнал его на тракторе и предложил подвезти. За те пять минут, что он трясся по ухабам в кабине рядом с водителем, Ашер успел узнать, что глава окружного отделения Народной партии выступает с предвыборным обращением к избирателям и что поэтому сегодня в трактире будет тесно. На обочине ветер шевелил пучки высоких трав, их семена просвечивали на солнце, как стекло. Двор трактира заполонили тракторы, мопеды и машины, припаркованные под деревьями. Дорожки деревянного, полусгнившего кегельбана вместо шаров усеивали паданцы. Один из длинных трактирных столов был покрыт дырявой бело-зеленой клетчатой скатертью. Повсюду громоздились батареи пустых бутылок из-под лимонада. Вслед за своим попутчиком Ашер двинулся в соседнюю комнату, полную народу. Крестьяне сидели в расстегнутых куртках, а на их бархатных жилетах с круглыми оловянными пуговицами красовались яркие цветы, вышитые блестящими шелковыми нитками. Он протиснулся на свободное место. Справа от него сидел пожилой человек с подстриженными усиками. Лицо у него было выразительное, все в морщинах, он курил сигарету в деревянном полуобгоревшем мундштуке. Ашер едва успел сесть, как депутат от Народной партии вошел в комнату и был представлен присутствующим самим бургомистром. Пес трактирщика лежал под передним столом и мирно спал. Из хлева глухо доносились не то вздохи, не то шорохи, не то мычание. Сначала политик перечислил, что земельное правительство сделало для деревни. Разве оно не начало укреплять русло Заггау? Прежде, слушателям и самим это прекрасно известно, река весной часто выходила из берегов и затопляла не только поля, но иногда даже и крестьянские дворы. Но глава правительства земли с некоторых пор предпринимает меры для укрепления ее русла, так что вскоре исчезнут все основания для опасений. Кроме того, проводится асфальтирование дороги между Гассельдорфом и Вуггау, и, как он убедился лично, половина работ уже завершена. Ашер внимательно разглядывал оратора. Всю свою жизнь, произнося публичные речи, он мучительно боролся с ощущением, что вещает заведомую ложь. Ему казалось, что любое случайно вкравшееся противоречие разоблачает его обман. Но этот оратор, по-видимому, не испытывал решительно никаких сомнений, и потому Ашер искренне завидовал ему. Между тем кандидат зачитал заслуги земельного правительства и стал резко критиковать политику правительства федерального.