И наконец, хозяйка одного крохотного кабачка сама обратилась к нему, поведав, что ее мучает боль в горле и лихорадка. Когда Ашер предложил сделать ей укол, она, не задумываясь, тут же задрала платье, опершись рукой о столешницу. Однако никто из посетителей не отпустил ни одной скабрезной шутки, и Ашеру показалось, что происходящее совершенно их не волнует.

Так прошло несколько дней.

В течение дня все казалось таким близким; крестьянские дворы, которые обыкновенно чудились островками в бескрайнем море, вдруг обрели ясные, четкие очертания, вместе с каждым телеграфным проводом, каждым окном. Вечером Ашер наблюдал вдалеке белоснежные снегопады, обрушивавшиеся из туч на горные хребты и напоминавшие завихрения смерчей. Издалека метель представляла собой беззвучное зрелище. Потом быстро сгустились сумерки. Горы окутывала пелена тумана, и только внизу, в долине, проселочную дорогу и несколько домиков по-прежнему ярко освещало солнце. Наконец, пошел снег. На землю стали медленно опускаться большие, плотные снежинки, и созерцание их плавного полета успокаивало, убаюкивало.

На следующее утро вокруг дома возвышались белоснежные сугробы, вершины холмов заливало ясное солнце. Ашер проснулся не сразу, спросонья дважды тянулся за одной и той же вещью, и только усилием воли стряхнул с себя сон. Он собирался позвонить жене из магазина, а потом решить, как быть дальше.

Подходя к магазину, он увидел, как несколько малознакомых крестьян кинулись к своим машинам. Спросив у развозчика молока, в чем дело, он получил ответ, что мелкий крестьянин, с которым он был знаком и фамилию которого развозчик по просьбе Ашера повторил — «Люшер», застрелил троих человек. А он, мол, сейчас едет в Оберхааг, хочет посмотреть, что случилось. «Хотите, подвезу вас?» — предложил он Ашеру. Ашер взобрался на прицеп, неудобно скорчившись в углу, и вцепился в бортик. Льдистое небо у них над головами, подобно огромному зеркалу отражало свет, гладкий снег тоже переливался. В прицепе болтались два молочных бидона развозчика, Ашер схватил один из них и уселся на него верхом. Второй катался туда-сюда по всему прицепу — молочник ехал быстро. Под светлым небом мимо пролетали каштаны с белоснежными стволами и ветвями, белые телеграфные столбы и белые заиндевевшие провода, а когда они въехали в тень, на небе заметно проступили облака. Потом трактор, подскакивая, с грохотом покатил под горку, по неасфальтированной дороге, и только на равнине снова выехал на более гладкий участок. Ашер надел перчатки, но руки его все же замерзли как лед, да и лицо пощипывало от холода. Они проехали Унтерхааг, потом — Оберхааг, и Ашер вспомнил, что он уже бывал в этих деревнях, когда вскоре по приезде отправился с Цайнером на фазанью охоту. В этих крохотных местечках только и было, что ряды одинаковых домиков вдоль федеральной трассы и скрывавшиеся за ними поля и луга. Издали над крышами домов виднелась поблескивавшая на солнце колокольня. Развозчик молока свернул с дороги. Их тут же встретили жандармы в длинных плащах и с автоматами наперевес. Знаками они приказали им остановиться. Плащи доходили им до лодыжек, к проезжим они обращались громко и взволнованно. Повсюду толпились любопытные в рабочей одежде, в шапках и шляпах, по большей части группами, пряча руки в карманы и покуривая. Другие прислонились к тракторам, словно устроившись поудобнее и приготовившись ждать долго. И мужчины, и женщины в большинстве молчали, лишь изредка кто-то что-то выкрикивал, обращаясь к другой группе. Развозчик молока затормозил, оставил трактор на обочине и вместе с Ашером двинулся к двухэтажному дому. Ашеру бросилось в глаза, что ставни в доме были захлопнуты, и оттого складывалось впечатление, что он необитаем.

— Идите домой! Нечего здесь смотреть! — крикнул один из жандармов.

Никто не обратил внимания на этот призыв. На закрытой садовой калитке висела табличка «Школа верховой езды М. Хербста». Два жандармских автобуса-«фольксвагена» были припаркованы в снегу под деревом.

Двор испещряло множество желтоватых следов. Внизу, на равнине, было теплее, чем наверху, на холмах, снег время от времени с мягким шорохом опадал с ветвей, у двери хлева вытаяла большая лужа. За лужей о чем-то совещалась группа жандармов. Ашер заметил, что развозчик молока не пошел вслед за ним во двор, а остался снаружи, у калитки, вместе с каким-то человеком.

— Сюда нельзя, — сказал один из жандармов.

Прямо по луже он подошел к Ашеру.

— Если хотите, можете подождать на улице, вход во двор воспрещен.

Жандарм был высокий, полный, с носом, похожим на грушу. Цвет лица у него был нездоровый, как будто он не спал всю ночь, но взгляд — живой и острый; он бесцеремонно пристально оглядел Ашера с головы до ног. Ашер снял с плеча рюкзак.

— Что вы здесь делаете? — спросил жандарм.

Ашер расстегнул рюкзак и показал ему содержимое.

— Я врач, — сказал он.

Жандарм заглянул в рюкзак.

— Спасибо, доктор нам больше не нужен, — отрезал он.

— Я хотел узнать, что случилось, — пояснил Ашер, затягивая шнуры рюкзака и забрасывая его на плечо.

Он не знал, стоило ли сюда являться, он только во что бы то ни стало хотел выяснить, что тут произошло.

— Ну, и что вы рветесь в дом? — спросил жандарм. — Вам там делать нечего.

И он повернулся к другим жандармам, которые по-прежнему стояли возле лужи и разговаривали.

— Подождите, — велел он, ступая по луже, вернулся к остальным и обратился к унтер-офицеру. Ашер узнал унтер-офицера в лицо, он видел его на свадьбе, даже перемолвился с ним несколькими словами, но он тогда ему не очень запомнился. Он был невелик ростом, приземист и так медлителен, что казался необычайно равнодушным. Теперь Ашер вспомнил, как унтер-офицер танцевал на свадьбе. Танцор он был ловкий, а за столом все посматривали на него с почтением, поскольку он был не очень-то разговорчив, то и дело спрашивали его о том-о сем и вопросительно заглядывали ему в лицо, пытаясь узнать его мнение. Он с сомнением смотрел на Ашера, не переступая лужу. На нем была жандармская фуражка, обтянутая нейлоном, и прорезиненный плащ с поясом. Наконец, он по луже шагнул к Ашеру, не сводя с него глаз. Судя по выражению его лица, он вспомнил, что встречал Ашера прежде, но силился припомнить, где именно. В конце концов, его, по-видимому, осенило, его прежняя угрюмость исчезла, и он стал время от времени посматривать себе под ноги. Жандарм, который его привел, остановился и вытянулся по стойке «смирно», будто охранял дом. Однако при этом не спускал с Ашера глаз.

— Вы хотите войти в дом? — спросил унтер-офицер.

— Да.

— Вы врач? Это мне передал жандарм. Я и не знал.

Он повернулся и велел Ашеру следовать за ним.

— Помощь там оказывать уже некому, — добавил он.

Двое жандармов, стоявших у двери, ждали, что будет дальше.

— Пропустите доктора, — приказал унтер-офицер, потом обернулся к Ашеру и предупредил:

— Когда захотите выйти, постучите!

Он поднес руку к козырьку фуражки, и Ашер, хотя и знал, что жандарм всего лишь сделал рутинный жест, почувствовал себя польщенным. Дверь дома была выкрашена зеленой и белой краской. Ашер вошел. Сквозь три маленьких окошка над одной из дверей, которые вели из сеней вглубь дома, проникал свет, поэтому Ашер толкнул эту дверь. Прямо перед ним выросла фигура часового, заслонявшего вход в комнату (за его спиной смутно виднелись только вторая дверь, кухонная лампа и коричневые обои на стенах).

В полутьме глаза часового скрывал козырек фуражки. Потребовав у Ашера назвать имя и род занятий, он пожал плечами и посторонился. На плече у него висела закинутая за спину винтовка, однако вид при этом был довольно мирный и уж никак не воинственный.

Кухня, открывшаяся взору Ашера, была небольшая. У стола с пластмассовой столешницей стояла деревянная скамейка. На ней полулежал человек, голова которого была укутана прозрачным полиэтиленовым пакетом. Там, где, вероятно, находилось лицо, пакет был запятнан кровью. Внимательно рассмотрев убитого, Ашер понял, что он не лежит, а все еще сидит, вот только склонившись в сторону, бессильно свесив левую руку до полу, а правую прижав к груди, так что виднелись несколько пальцев. Под головой натекла большая, темная лужа крови, а рядом с ней растекалась другая, поменьше, водянистая. Рядом со скамьей стояли домашние тапочки, на столе лежал нож для масла, брошенный среди клочков бумаги, на которых как будто рисовали дети, а потом оставили на столе, потеряв интерес к рисункам.