— Восемьсот.

— Она какая-то маленькая.

— Маленькая? Вы думаете, маленькая?

— Да.

— Ну ладно, тогда шестьсот. Шестьсот — моя последняя цена. Когда начинается эпидемия бешенства, нам приходится их сдавать. Тогда и цены растут.

Ашер отсчитал купюры и передал их распорядителю охоты.

— Останетесь довольны. Шестьсот — разумная цена, и лиса хоть куда. Есть один сосед, он шкуру сдерет. Если пойдете с нами в трактир, мы его там застанем. Годится? Ну, хорошо. Подождите, уберу ее в багажник. Если хотите, я вас подвезу.

Ашер поблагодарил. Они засунули лису в багажник, и он сел на переднее сиденье, рядом с распорядителем охоты.

— Вечер выдался ничего себе, — заключил распорядитель охоты.

Ашер поднял голову. За пыльным ветровым стеклом солнце окутывала сияющая золотистая дымка, а над холмами и горами серо-голубые оттенки неба переходили в нежно-желтые, словно окрашенные каким-то цветным газом. Он достал из кармана носовой платок, обнаружил в нем мох и птичье перо и внезапно ощутил тоску по тишине и покою своего дома, книгам и микроскопу, но не подал виду, а невозмутимо сказал:

— Да, вы совершенно правы, чудесный вечер.

Дома Ашер стал разглядывать птичье перо. Он подобрал не мощное маховое, а тоненькое, легкое пуховое. Он расслышал только металлический скрежет, когда отреза́л ножницами кончик перышка, чтобы положить его между предметным и покровным стеклом. Всякий раз, рассматривая что-нибудь в микроскоп, он поначалу не мог отделаться от ощущения, что он слишком невнимателен. Невнимательно брал в руку куриное яйцо, цветок, травинки, рыбью чешую. И все же, как сложно все устроено: например, крупинки соли, или серный цвет, или капелька меда. Когда-то ему нравилось доискиваться, пыльца какого именно растения осталась в меду. Чтобы решать наверняка, он приготовил серию эталонных препаратов зернышек пыльцы, которую вскоре заучил наизусть. Он до сих пор помнил, как они выглядят под микроскопом: пыльца подсолнечника по форме походила на колючие шарики (вроде плодов конского каштана), зернышки пыльцы лугового сердечника были кругленькие, поделенные на клеточки, ни дать ни взять — пчелиные соты, а зернышки пыльцы кипрея прорастали тоненькими, спутанными нитями. В зависимости от вида пыльцы он мог определить, где собран мед. Он рассматривал в микроскоп крылышки насекомых, человеческие волосы, чешуйки с крыльев бабочки, луковую шелуху. Препарируя чешуйки с крыльев бабочек, он невольно остерегался потерять или повредить мельчайшее зернышко пыльцы. Он поместил на предметное стекло каплю фиксирующего лака, снял чешуйки, проведя по крылышку тоненькой кисточкой, и осторожным движением кисточки, словно осушая лак на стекле, перенес в него чешуйки. Крылышки казались кусочками ворсистой ткани с тончайшими оттенками цвета и волосками по краям. Часть его коллекции составляли и целые насекомые, он ловил мошек в пузырьки из-под таблеток, наполненные семидесятипроцентным раствором спирта, и тщательно расправлял эти новые препараты, утяжеляя их половинкой свинцового рыболовного грузила. Под микроскопом они потом представали сказочными существами, навеки замершими в янтаре. Чудесный облик имела и головка овода с множеством фасеточных глаз, сложное строение которых он мог различить в гистологическом срезе. Они походили на крошечные, с мельчайшими ячейками, ситечки, оканчивавшиеся костистым сочленением-хоботком. Сейчас, положив под микроскоп птичье перо, он вспомнил, как однажды наблюдал за агонией личинки толстохоботного комара в щупальцах пресноводной гидры. Гидра попыталась ее съесть, но проглотить такой большой лакомый кусок оказалась не в силах, и потому выпустила добычу, но личинка уже погибла от яда ее стрекательной капсулы. Личинка была желтоватая и прозрачная, точно фруктовое желе, ее головка напоминала разрезанную грушу с темными глазками — семечками и крошечным клювиком — стебельком. Он вздохнул и принялся разглядывать срез перышка. От стержня отходили побочные стволы. На них помещались опахала, снабженные бородками, которые прочно соединялись с бородками на опахале соседнего пера. Удивительно, но когда он с усилием разъединял опахала, достаточно было лишь слегка погладить перо, и они вновь сливались.

Он вернулся к микроскопу и подкрутил фокусировку. Лиса сейчас, вероятно, все еще висела в сенях у крестьянина, у которого ее оставили. Широкая деревянная лестница вела из сеней на чердак. На одной ступеньке была вывешена для просушки только что снятая шкура другой лисы. Крестьянин сказал распорядителю охоты, зашедшему в дом вместе с Ашером, что лиса, мол, хоть куда, и положил ее в ящик с яблоками под лестницей.

— Лиса здоровая, — заключил он. — А потом, мех у нее уже зимний, значит, дольше проносится. Если у лисы зимний мех, мездра белая, а так — иссиня-красная.

Завтра, пообещал крестьянин, он ее сдерет и за денек-другой высушит. Ашер выключил свет и лег в постель. Когда его глаза привыкли к темноте, он стал различать ножницы, кувшин для умывания, которым он не пользовался, микроскоп. Ему вспомнились ружье и пистолет, и он подумал, а не продать ли их снова. Иногда он мечтательно представлял, как покончит с собой. Он представлял себе, как берет в руки пистолет, подносит его к виску и нажимает на курок. Он живо представлял, как его найдут люди, которых он впервые увидел или с которыми познакомился совсем недавно, и как начнут судачить о его добровольном уходе. Иногда при мысли о самоубийстве он со стыдом вспоминал о Катарине, но ему казалось, будто она где-то далеко-далеко и как ни в чем не бывало будет жить без него. Как знать, может быть, и Тереза без него обойдется.

Он настолько устал, что мысли у него стали путаться. Ему пришло в голову, что самое важное — пережить это темное время суток.

На следующее утро его разбудил Голобич, явившийся с просьбой: нельзя ли, мол, просушить у Ашера на чердаке кукурузу его подруги, а его собственную кукурузу почистить в доме. Этого еще не хватало, подумал Ашер, но потом решил, что так хоть не придется страдать от одиночества. После обеда он пошел к Цайнеру. На плите, выложенной белым кафелем с узором из розочек и розовых листьев, в жестяной кастрюле кипела вода. Тесть Цайнера воззрился на него с нескрываемым любопытством. Ашер хотел попросить Цайнера отвезти его в пятницу на станцию, — он собирался пробыть в городе все выходные, а заодно и проголосовать, — спросил, дома ли Цайнер, но старик покачал головой. Глаза у него были голубые, белки глаз и нос сплошь покрывала сеть красных прожилок. Было тихо, только в углу равномерно жужжала стиральная машина. Вдруг дверь широко распахнулась, в кухню вбежал ребенок Цайнера, и так же внезапно убежал опять. Тут и жена Цайнера вернулась из хлева. Она была высокая, темноволосая, но от ее веселости Ашеру сделалось не по себе, потому что он не мог взять в толк, как реагировать на ее улыбку или на брови, приподнявшиеся, словно она вот-вот рассмеется, сказав, что Цайнера нет. Когда Ашер уже собирался уходить, старик спросил у него, кто он. Он стал терзать его расспросами, а потом приступил к рассказам о собственном житье-бытье, и у Ашера появилось ощущение, что он мучил его только для того, чтобы поведать о себе самом. Вне всякой временной последовательности он принялся излагать события собственной жизни. Жена его, которая родила ему трех дочерей, уже давно в могиле. У себя в комнате он-де хранит футляр от скрипки из бурого дерева, сейчас пошлет за ним внука, — пусть-ка принесет, он сейчас Ашеру кое-что покажет. Сам он в продолжение всего разговора не вставал с места. Упомянув, что хочет, мол, кое-что показать Ашеру, он стал ждать, пока внук или дочь выполнят его желание. Изнанка скрипичного футляра была оклеена сине-черными обоями, подставка для струн богато украшена перламутровыми цветами. Старик протянул Ашеру скрипку, чтобы тот заглянул внутрь через резонаторное отверстие в форме буквы f. «Посмотрите-ка, что там написано!» — напутствовал он. Внутри корпуса Ашер рассмотрел пожелтевший клочок бумаги, на котором было напечатано: «Nicolaus Amatus, fecit in Cremona 16», а рядом кто-то приписал от руки число то ли тридцать семь, то ли восемьдесят семь.