— Можем идти в церковь! — громко крикнул Хофмайстер.

Гости молча ждали, пока органист и причетники, уже подходившие к воротам, не займут свои места в церкви. Только когда двери открыли и из церкви донеслись звуки органа, они расселись на скамьях. Ашер не сразу узнал органиста — это был мясник, которого он видел у вдовы.

Стоя у церкви и заглядывая в окно, он увидел, как священник надевает белоснежную свадебную сутану. Однако не успел он выйти из дома, как Ашер уже отправился в «церковный» трактир. В уголке батрак с каким-то толстяком играли в карты. У толстяка были жидкие волосы, большая голова, сильные руки, и одет он был по-городскому. Ашер обрадовался, увидев батрака, и спросил, нельзя ли подсесть к ним за столик.

— Почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил батрак, не отвлекаясь от карт.

Ашер заметил, что на груди у него приколот большой, черный значок Товарищества.

С толстяком они были, по-видимому, старые знакомые. Сыграв кон, они бросили карты на стол, и незнакомец заявил, что в душе он по-прежнему остается национал-социалистом. Единственный, кто хоть что-то сделал для крестьян, — это Гитлер, продолжал он.

— Кто ввел детские пособия? Кто, еще до войны, освободил нас от долгов, когда мы уже отчаялись? — повторял он.

Когда Ашер попытался ему возразить, он грубо его перебил:

— Я за диктатуру.

Батрак его поддержал.

— Послушайте, — сказал он, придвинувшись ближе, — я до войны служил в штурмовом отряде, я знаю, что говорю!

Ашер хотел было сказать ему, что обсуждать с ним это бессмысленно, но толстяк не дал ему вставить ни слова. Кроме того, Ашера раздражало, что батрак во всеуслышание поддерживал толстяка. Стоило толстяку произнести фразу, как батрак поддакивал: «Само собой!» В конце концов, Ашер встал и пересел за другой столик, и толстяку пришлось оставить его в покое. Тем не менее, он несколько раз выкрикнул «Я знаю, что говорю!», обращаясь к Ашеру. Ашер привык к подобным сценам. Однако он не понимал, почему батрак во всем соглашается с толстяком. Объяснить это он мог только тем, что батрак больше не находит места в жизни и жаждет ясных инструкций. Возможно, он хотел однозначно увериться в том, что правильно, а что нет. При диктатуре он точно знал, что от него требуется, а значит, мог вести себя, как надо, и предаваться иллюзии, что от него есть какой-никакой прок. В сущности, он, вероятно, хотел все делать правильно, а еще хотел, чтобы за это его вознаграждали. Если к нему относились равнодушно, выходит, не признавали его заслуг. Его воспитывали для подчинения, его приучали к подчинению, и теперь, на склоне лет, подчинения ему очень не хватало. Может быть, прежде он воспринимал подчинение как незыблемую основу мира, часть мироздания, и потому теперь не осознавал, а только смутно догадывался, что же с ним произошло. Может быть, он и чувствовал, что жизнь прошла впустую, но не хотел себе в этом признаваться, зачем он тогда вообще жил? Только для того, чтобы, во всем поддерживая власть, самому получать поддержку, прислуживаясь, рассчитывать на маленькие льготы и привилегии. Чем дольше Ашер об этом размышлял, тем более осознавал, что́ означало для батрака признание.

Гости вышли из церкви и выстроились во дворе трактира. Трактирщик заранее расставил там ряды столов, скамеек и стульев. Ашер смотрел, как стар и млад стали взбираться на столы, а родня уселась на стулья. Трактирщик установил перед группой камеру на штативе и принялся командовать, давая указания. Ашер, все время наблюдавший за этой сценой из окна, увидел, как последними строились у ног новобрачных музыканты. Каждый раз, когда трактирщик произносил «Внимание! Снимаю!», раздавался взрыв хохота, но потом наступала мертвая тишина. Однако гости пока не пошли в трактир, а разъехались по близлежащим ресторанчикам выпить. Батрак и толстяк, с которым он играл в карты, тоже исчезли.

По просьбе трактирщика Ашер проследовал за ним в кухню, где хлопотали его жена с двумя сестрами. На свадьбу закололи двух свиней, зарезали два десятка кур и притащили их в трактир: маринованное и обсыпанное сухарями мясо томилось в больших кастрюлях, салат готовили в умывальных тазах. Потом трактирщик показал ему стол, поставленный в помещении, которое он называл «бальным залом». Потолок зала поддерживали две стальные, крашенные белой краской колонны, дощатый пол был желтый. В самой середине зала стоял стол. Между круглыми светильниками висели гофрированные бумажные гирлянды, оставшиеся со времен последнего бала.

— Здесь мы проводим репетиции оркестра, — пояснил трактирщик.

Он показал Ашеру эстраду для музыкантов и танцплощадку на скрытой во тьме веранде. Оркестр уже установил динамики. Трактирщик погасил свет, случайно задел выключатель бального зала, и они тотчас погрузились во мрак. В темноте трактирщик пошел к выходу, натыкаясь на стулья.

— Раньше, когда всем еще заправлял мой отец, не обходилось без драк. Тогда ведь вино было совсем другое — от непривитых, негибридных лоз: арамон, хантингтон, изабелла… Посетители набирались, и давай друг друга охаживать… Чуть ли не на каждом холме тогда был открыт кабачок с парой простых столиков и стульев. По воскресеньям крестьяне пировали на лугах, бывало, кто-нибудь наигрывал на гармошке.

Он тщательно запер дверь. На стенах возле входной двери висели чучела диких уток, фазанов, ореховок, одной иволги, сорок и ворон. С ними соседствовали оленьи рога. Трактирщик, встав рядом, поведал, когда и где его отец застрелил какого зверя и птицу. Он достал из жилетного кармана серебряные часы и завел их, а потом поставил на несколько минут вперед:

— За двенадцать часов они отстают на десять минут, — пояснил он. — А ночь сегодня будет долгой.

Когда вернулись подвыпившие гости, было уже темно. Они расселись за столом, на котором, поверх белоснежной скатерти, были расставлены глубокие тарелки, под ними — мелкие, бокалы для вина, салфетки в стаканчиках, цветы, сдоба, сияющие столовые приборы, а венчал все это великолепие нарядно украшенный свадебный торт. Тем временем Ашер собрался домой. Но не успел он выйти из трактира, как на крыльце появился Хофмайстер, без пиджака, и крикнул ему:

— Куда это вы?

Ашеру пришлось остановиться, и Хофмайстер окликнул его еще раз.

На столе, в больших разукрашенных супницах с черпаками, уже дымился суп.

После ужина остальные мужчины тоже освободились от пиджаков, оставшись в белых рубашках с манжетами, расстегнули воротнички, ослабили узлы галстуков. Ашер тоже снял пиджак. После возвращения гостей он повеселел. Да и просьба Хофмайстера остаться его обрадовала.

— Я венчался тридцатого апреля, — произнес тесть Цайнера. — Мы тогда, — дороги-то проезжей, само собой, не было, — шли в церковь пешком. Вокруг все цвело. Что же в апреле-то цветет? Поди, вишни да абрикосы… Все луга были усеяны желтыми одуванчиками… Сперва мы зашли за невестой. А потом с ней, она была в белом, почти час шли в церковь. По пути заходили во все дома. Некоторые уже набрались вина, и виноградного, и плодового, которым нас везде угощали. Праздновали мы дома. Мы одолжили столы и стулья, приборы и посуду. Готовили соседские хозяйки. Танцевали под музыку, а играли все мои знакомые. Чего-чего, а музыканты у нас не переводятся, уж повеселиться мы любим.

Оркестр заиграл вальс, жених пригласил невесту, и гости последовали их примеру. Ашер смотрел, как батрак стремительно кружит в танце жену Хофмайстера, а она смеется, разевая беззубый рот. После танца она, пошатываясь, приложив руку ко лбу, нетвердыми шагами прошла к своему стулу. Ашер долил себе вина из большого графина. Один раз, когда дамы приглашали кавалеров, к нему подошла вдова и пригласила на «Снежный вальс»[13]. Его поразило, как легко и ловко она двигается. Заметив его удивление, она сказала: «Танец — вот наше истинное наслаждение».

По мере того, как празднество набирало силу, пары вращались в танце все быстрее. Невеста смеялась все чаще, пряди волос и ленты то и дело падали ей на лицо. Какое-то время Ашер вслушивался в глубокое звучание баритоновой трубы. В нем Ашеру чудилась странная, завораживающая уверенность. Но тут объявился Хофмайстер и хлопнул его по плечу. Он пришел представить своего младшего сына.