— Ну, что я говорил!
— Но, если, скажем, через миллионы лет весь мир погибнет и исчезнет без следа, тогда получается, что все бессмысленно, — возмутился трактирщик.
— Через миллионы лет! Да плевать, что будет через миллионы лет! Что ты самому себе внушаешь всякую чушь… — вставил «критик».
Он стукнул по столу кулаками и засмеялся. Они еще некоторое время просидели за столом и проговорили. «Критик» рассказал, что он сначала служил конюхом на большой ферме, а потом у владельца рудника заболел подсобный рабочий, и он его заменял. В это время он немало натерпелся от жандармов: они ведь знали, что человек он вспыльчивый, вот и задерживали его и всячески провоцировали, стоило ему объявиться с повозкой и с лошадьми где-нибудь поблизости. А ему-де палец в рот не клади, вот он и сиживал частенько в каталажке. Ну а ему хоть бы что. Так он хоть мог отоспаться. Когда рабочий у хозяина рудника выздоровел, фермер больше не захотел его принять. Тогда он решил устроиться горняком. Каждый день по восемь часов лежал в штольне, долбил каменный уголь. Не проходило и нескольких часов, а на нем уже все мокрое от сырости, хоть выжимай. О перерывах никто и не слыхивал, разве что после взрыва ждали, пока рассеется дым и осядет пыль. Оплата была сдельная. Шахтеру платили в зависимости от того, сколько он добыл кубометров угля, так же рассчитывали и рождественскую премию. Однажды, было это, если ему не изменяет память, в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, ему заплатили за какой-то месяц тысячу восемьсот шиллингов — это был самый большой заработок в его жизни.
— Мы долгое время жили на доходы от добычи угля, — продолжал трактирщик. — Когда шахты засыпали и землю распахали под поля, нам казалось, что все наше прошлое стерли с лица земли.
Но уголь по-прежнему можно копать где угодно. Он, мол, обладает правом вести разведочные работы и осенью за домом копает уголь на зиму. В кухонном окне он показал ему яму в саду, в которой торчала лопата.
— До вон той холодильной установки можно копать уголь. Только ближе к склону он залегает глубже.
Вечером Ашер рассматривал отпечатки снежинок, а потом достал из сундука черные футляры, которые, когда он только переселялся, положила в багаж его жена. «Микроскопические препараты» — было оттиснуто на крышке печатными буквами. В футлярах двумя рядами стояли деревянные подставки, а в их ячейках помещались стеклянные пластинки. На внутренней стороне крышки был приклеен пронумерованный список, в котором значились название и место нахождения препаратов. «Фораминиферы (глобигерины), Индийский океан, глубина 4000 метров», — прочитал он. Цианея Ламарка (медуза), щупальце, поперечный срез, Северное море… Планктон, побережье Голландии, губки, радиолярии… Препараты он когда-то выменял в Венском обществе любителей микроскопов. Во втором футляре нашлись поперечные срезы шипа розы, корня липы, почки конского каштана, человеческого сосуда, кожного эпителия саламандры, древесины сосновой ветки, головки новорожденного белого мышонка, продольный срез пшеничного зерна и еще кое-что. Один за другим он клал их под микроскоп, а под конец оставил почку конского каштана, в которой он смог ясно различить соцветие, серебристо-белое на алом фоне. Неужели, признав правоту горняка, он выдал себя? Теперь, оставшись в одиночестве у себя в комнате, он почувствовал, как прежняя уверенность исчезла. Ему показалось, будто он пытается занять такую позицию, которая позволит ему проявлять слабость. А теперь он утратил что-то важное, пусть даже всего лишь плод воображения, дававший ему обманчивое ощущение безопасности и уюта. Он подошел к окну и стал смотреть на сверкающие звезды.
Когда он проснулся, небо над горами успело окраситься желтым. Он спросонья глядел на свет, безмятежный и прекрасный, точно пролившийся из какого-то вечного, неуязвимого мира. Любуясь светом, он успокоился и заснул. Около девяти он проснулся снова. Теперь небо затягивали серебристо-серые облака, в лощинах все заволокло белым туманом. Одевшись, он обнаружил в мышеловках двух убитых мышей и выбросил их за свинарник. Потом до него донесся шум мотора — это приехал на мотоцикле Голобич и пообещал ему заделать стекловатой щели между стенами и полом. Ашер сразу дал ему денег, а Голобич на мотоцикле отвез его к вдове. Однако дом вдовы точно вымер. В вышине раздавались звонкие крики птиц, словно где-то сталкивались стеклянные шарики. Дикий виноград, обвивший дощатую стену давильного пресса, совсем засох. Ашер заглянул за дом. Пес, лежавший между двумя бочками, вскочил и бросился облизывать ему руки. Он подошел к окну, попытался заглянуть внутрь, но разглядел только, что в кухне пусто. Это не слишком его опечалило, ведь никаких особых дел к вдове у него не было. Он отправился в магазин и выпил там стакан вина с минеральной водой. На парковке затормозил оранжевый школьный автобус, из него вышел шофер и скрылся в подсобном помещении позади ресторанчика, чтобы позвонить. Улица возле магазина и парковка были заасфальтированы. Над крышами домов совершали свои беззвучные превращения облака. Ашер оставил на столе несколько монет и стал спускаться по лугу в низину. Проходя мимо старого дома, он услышал, как со стропил падает и с глухим стуком ударяется о землю черепица. Иногда она с треском разбивалась. Кто-то внутри длинной жердью снимал крышу. Две кухонные стены уже разобрали, деревянные балки уложили поленницей рядом с домом. Поэтому снаружи Ашер разглядел разрушенную плиту и дверь в комнату.
Он услышал, как человек в старом доме говорит:
— Завтра разберем кухню и увезем.
Ашер обернулся: этот человек обращался к нему.
Он остановился и стал наблюдать, как черепица соскальзывает по крыше, падает на землю, и как все больше обнажаются стропила.
— Дверь-то, — поведал невидимка в доме, — у меня купил архитектор. Пришел он ко мне и попросил продать ему дверь. А я спрашиваю, для чего, мол, вам понадобилась дверь. Повешу у себя, отвечает тот. Ну, я ему дверь и отдал.
— Ах, вот оно что, — откликнулся Ашер.
— Я-то сам внизу, на равнине, живу, — продолжал невидимка. — Дом этот мне достался по наследству. Весной пригоню сюда коров, пусть пасутся здесь до осени. Он перестал шуровать жердиной и, воздетая вверх, она ненадолго замерла в воздухе. Ашер промолчал, и невидимка снова стал по одной сбрасывать вниз черепицу.
Тропу в низине развезло. Еще издали он расслышал, как лает и хрипит собака. Подойдя ближе к дому, он понял, что собаку заперли. Там, где старуха (когда они с Голобичем ездили на рыбный садок и пристреливали ружье) чистила тыкву, теперь под полиэтиленовой пленкой лежал уголь. Темно-бурый деревянный дом стоял на теневой стороне и поэтому его до сих пор окружали сугробы. По снегу были протоптаны дорожки, и по ним от Ашера врассыпную бросились куры. Он поискал старуху и ее сожителя и для начала заглянул в давильню. На одном гвозде висело пальто, на другом — костюмы и платья. В давильне было темно, и глаза Ашера не сразу привыкли к полумраку. В уголке примостился велосипед, но большую часть давильного сарайчика занимали рычаг пресса и ходовые винты. Проходя мимо дома, он расслышал трепетание птичьих крыльев в голых виноградных плетях. В свинарнике было тихо. Он остановился у колодца, откуда открывался вид на раскинувшуюся низину с бурыми пятнами засохшей кукурузы, выделявшимися на фоне снега. Старики как раз ссорились на гумне, распиливая колоду. Ашер позвал их, но они расслышали его, только когда он подошел поближе. Старуха была в широкой, заплатанной кожаной куртке и, едва завидев его, кинулась прочь. Старик сначала сорвал с головы шляпу, потом стянул шерстяной шлем, оставлявший открытыми только глаза, нос и рот, сунул его в карман штанов и, снова нахлобучив на голову шляпу, повернулся к Ашеру.
— Я ровно нищий какой! — укоризненно воскликнул он.
Однако Ашер его не понял, и только после того, как старик несколько раз повторил это замечание, догадался: им обоим стыдно, что он застал их в таком виде. На козлах лежала деревянная балка, и он узнал на ней тот же цветочный узор, что уже видел в старом доме. Крошечные деревянные досочки прилегали к ней неплотно, и, нагнувшись, чтобы рассмотреть их поближе, он понял, для чего они предназначались: чтобы к ним прилипала штукатурка. Вся конструкция была задумана настолько изящно и просто, выполнена настолько точно, что Ашер на мгновение пожалел, что старики ее распилят. Старик вопросительно смотрел на него, не говоря ни слова. Зубы у него были пожелтевшие, меж пеньками там и сям зияли дыры. Ашер и раньше замечал, какие плохие у большинства крестьян зубы. Зубы у них гнили-гнили, потом выпадали, а им и горя мало. Встречал он и беззубых женщин. Это никого особо не заботило, не то что в городе — здесь, в глубинке, все давно привыкли к такому зрелищу. Зубы выпадали, ну, вроде как волосы могут выпасть, ничего особенного. Старики раньше никогда не носили зубные протезы. Некоторые заказывали себе вставные челюсти в Югославии, где это стоило дешевле, ведь какую-то часть расходов они оплачивали сами. Вот и находились такие, кто предпочитал обходиться без зубов. Сорока-пятидесятилетние уже привередничали, впрочем, тоже не все. Ашер обращал внимание, что у многих вставные челюсти были плохо подобраны или изготовлены. У одних крестьян они держались во рту неплотно, у других стучали зубы, третьим так плохо подходили, что вставную челюсть можно было узнать еще издали. Поскольку все носили скверные зубные протезы и никто не жаловался, дантисты особо не старались. Примерно так обстояло дело и с очками. В поле на работах или на охоте ему не приходилось встречать ни одного человека в очках. Некоторые старики, как ему рассказали, покупали очки на блошином рынке. Примеряли у торговцев и, если им казалось, что в них они видят лучше, покупали за двадцать-тридцать шиллингов. Некоторым очки доставались по наследству. Но немало было и тех, кто просто жил себе и жил, ничего не видя толком, — мол, что ж поделаешь. Ведь газеты читали, как правило, те, кто помоложе. Старики предпочитали сидеть в кафе при магазине, по вечерам смотрели телевизор, а так как на экране часто появлялись помехи, а телевизоры были черно-белые, старых моделей, то размытая картинка уже ни у кого не вызывала недовольства. Старуха между тем вернулась в зеленом свитере, чистом переднике и выстиранном платке. Ашер спросил, не продаст ли она ему яиц, и она ответила, что излишка у нее нет, но попросила пройти в дом. Однако старик попытался преградить жене и Ашеру дорогу и не пустить их в дом, Ашер сперва не понял, почему. Однако, увидев, как старик с опущенной головой поплелся в погреб, он понял, в чем дело. Голобич когда-то говорил ему, что эта пара — самые бедные крестьяне в округе, из числа тех немногих, кто даже не провел к себе электричество. Всю их скотину составляли две коровы и лошадь, которой было уже больше двадцати пяти лет. Весной, когда сеяли кукурузу, к ним приезжал один молодой сосед и трактором выравнивал почву, вносил удобрения и сеял за двести-триста шиллингов.
