Потом он немного погулял по лесу. Земля была покрыта бурым, точно заржавевшим, пожухлым папоротником. Внизу, в лощине, виднелась белоснежная часовня, вокруг нее простирались поля. Кое-где слой снега на полях стал настолько тонким, что под ним просвечивала трава. Дойдя до часовни, он приметил двух землемеров, которые работали на месте бывшего рудника. Он почувствовал, как у него мерзнут ноги. Он быстро поднялся по улочке на крутом склоне в Санкт-Ульрих и купил в магазине резиновые сапоги на подкладке, шерстяные носки и теплые перчатки. К его удивлению, ему предложили стакан вина. Его усадили в кресло, и две продавщицы в синих нейлоновых форменных халатах завернули ему покупки. За это время, кроме него, в магазине не побывало ни одного покупателя. На металлических полках лежали рубашки, штаны, карандаши, фляжки для шнапса и сладости, с потолка свисали красные бумажные стрелки с надписью «Распродажа». Заплатив, он отправился к портному. Он вновь прошел мимо давильни для яблок, но сейчас она была заперта. К распахнутым дверям сарая кто-то прислонил мопед. По пути ему не встретилось ни души.

До прихода Ашера портной спал. Только когда Ашер позвонил во второй раз, он отворил и без особого восторга проводил его на второй этаж. Воздух в верхней комнате был спертый, отягощенный неприятным сладковатым запахом. Ашер примерил жилет, расплатился и не спеша отправился в обратный путь. С тех пор, как он в последний раз проходил мимо пожарной части, здание покрасили и повесили на фасаде новую табличку с яркой черной надписью. За пожарной частью, в винограднике, который, вероятно, принадлежал портному, возвышался деревянный ветряк. Чуть поодаль Ашеру встретился директор школы, окруженный детьми. Едва он вошел в здание школы, как дети принялись шуметь и носиться вокруг, хватая друг друга за ранцы. Какое-то время Ашер наблюдал за ними, а потом медленно направился в церковь, войдя через боковую дверь. Маленькая сельская церковь показалась ему очень изящной. На стенах — скульптуры святых, церковная кафедра — мраморная, украшенная позолоченными листьями, по обеим сторонам алтаря витражи. На алтаре приковывало взгляд большое алое сердце в центре сплетенного из роз венка. В сердце пылало пламя, озаряющее алтарь лучами… На Пасху, однажды поведала вдова, когда крестьяне в страстную неделю постились (тогда она сама съедала в день не больше тарелки супа с размоченной черствой булочкой), и мужчины, и женщины, бывало, теряли сознание во время службы и падали. Некоторые в изнеможении так и спали на скамьях. А некоторые для того и ходили в церковь… В углу кто-то прислонил белую шелковую хоругвь с золотисто-голубым древком. Да и Нагорная проповедь на потолке была изображена именно так, как описывала вдова. Обернувшись, он увидел священника. Священник смерил его взглядом и поспешно удалился. Вслед за ним вышел из церкви и Ашер. В школьном дворе по-прежнему играли дети, в доме священника стояла на подоконнике стеклянная ваза с цветами, по склону холма в деревню медленно вползал трактор. Ашер перешел улицу, решив передохнуть в соседнем трактире. За одним из столиков сидели трактирщик и человек, которого он видел на партийном собрании, и играли в карты.

— Были в церкви? — не отрываясь от игры, спросил «критик» с партсобрания.

В его вопросе Ашеру послышалась насмешка. Он вспомнил, что рассказывала о «критике» вдова.

— Ну и как, нравится вам наша церковь? — продолжал «критик».

Ашер ответил, что да.

— А, так значит, нравится! — воскликнул тот, по-прежнему не сводя глаз с карт.

Ашер, сам не зная, почему, не мог отделаться от ощущения, что «критику» хотелось не поговорить о церкви, а выяснить что-то о нем.

Перед «критиком» на столе лежал мундштук, он пристально вглядывался в свои карты.

— Сдаюсь, — провозгласил трактирщик и бросил карты на стол.

Он был широколицый, лысеющий, и носил очки. Ашеру доводилось слышать, что он играет на кларнете в деревенском оркестре. Он разводил рыбу, имел фруктовый сад и держал скот. Его дед был одним из сооснователей местной пожарной части, в главном зале трактира висела на стене фотография, изображающая деда трактирщика в сияющем шлеме с кожаным ремешком под подбородком. Рядом красовались еще несколько групповых фотографий в рамках, представляющих молодых крестьян и батраков, призываемых в армию. Все они как один щеголяли в шляпах с заткнутыми за ленту букетиками цветов, и все держали что-нибудь в руках: кто пивную кружку, кто курицу, кто фикус или герань в горшке, кто скрипку или флейту, кто сигару. На других фотографиях были запечатлены горняки на праздновании юбилея или свадьбы, причем музыканты лежали перед гостями в сугробе. «Иногда зал снимут на свадьбу, иногда на похороны; воскресным утром посетителей, пожалуй, наберется с десяток», — когда-то рассказал ему Голобич, говоря о трактире.

— Вы знакомы со священником? — спросил трактирщик.

Ашер ответил, что да, и упомянул, где они познакомились.

— Странный он человек, — сказал вслед за тем «критик», — он всегда ходит в перчатках и в пальто, даже летом.

Летом, скажем, его кухарка держит лестницу, а он обрезает ветки сливы, прямо так, в перчатках и в пальто. С ним несчастный случай произошел, вроде, когда он ехал на мотоцикле, и с тех пор он прихрамывает. А еще у него язва желудка. Кухарка, а ее он, кстати, привез из Верхней Штирии, из своего прежнего прихода, готовит ему диетическую еду. Проповедник из него никудышный, он даже надгробные речи не произносит. То ли дело его предшественник, родом из Баварии — тот навещал родню усопшего и расспрашивал обо всех перипетиях его жизни, не то что нынешний, этот просто всех избегает.

— И знаете, почему? — спросил «критик». — Он боится людей. Вот в чем дело!

Ашеру по-прежнему казалось, что, хотя «критик» и говорит о священнике, на самом деле имеет в виду его, Ашера. Он, конечно, мог и обмануться, но в душе чувствовал, что это не иллюзия.

— Наш прежний священник, — пояснил трактирщик, словно для того, чтобы смягчить впечатление от речей приятеля, — действительно наводил справки о биографии усопшего и потом так вплетал их в надгробную речь, что все присутствующие плакали. А когда заучивал проповедь наизусть, он так расхаживал по своему кабинету, что скрип его башмаков был слышен на улице.

— А нынешний наш священник, — продолжал он, — живет так замкнуто, что мы даже не знаем, как он готовится к проповеди. Хотя он и читает проповеди, он всегда строго придерживается Евангелия. В сущности, он все делает правильно, а все равно чего-то не хватает.

— Впрочем, не хочу его чернить, — заключил он.

Пока трактирщик распинался, «критик» улыбался и не сводил с Ашера глаз, а потом вдруг спросил, верит ли он в загробную жизнь и в бога? Бог существует? И какая она вообще, жизнь после смерти? Ашер глядел на маленькое, покрытое сетью морщин, насмешливое лицо, веселые, покрасневшие от многолетнего пития глазки, и ощутил потребность расположить к себе этого человека. Одновременно он удивлялся, какие разные чувства он способен испытывать. С одной стороны, он был готов обрести веру, с другой, — утрачивал ее, столкнувшись с человеком вроде его соседа по столу.

Жизни после смерти, вероятно, не существует, ответил он. Произнося эту фразу, он ощутил необходимость как-то это объяснить, но с другой стороны, ему пришло на ум, что нельзя объяснять, прибегая к слишком сложным терминам, а не то он вновь вызовет у «критика» недоверие. Как только прекращается работа мозга, продолжал он, прекращается и работа сознания. Он не представляет себе, что может быть по-другому. Без всяких угрызений совести он смотрел, как «критик» кивает и улыбается, а трактирщик сверлит его взглядом.

— Послушайте, — возразил трактирщик, — но кто-то же все это создал? Неужели Вселенная возникла случайно?

Казалось, он с нетерпением ожидает ответа, но Ашер тотчас ответил, что с таким же успехом можно спросить, кто создал бога?

— Совершенно верно! — возбуждено поддакнул «критик», а потом обернулся к трактирщику и с торжеством воскликнул: