— Тогда вас, конечно же, заинтересуют мои препараты. А сюда впишите адрес, — сказал гробовщик, указывая на другую графу. Прочитав адрес Ашера, он наклонился над его плечом и произнес, явно польщенный:
— Так вот, значит, как далеко забрались!
Ашер, без сомнения, мог бы записаться под чужим именем или, по крайней мере, указать чужой адрес, но однажды он уже смутился, не назвав свою истинную профессию. Что подумают Цайнер и остальные, те, кому он представился биологом, когда узнают, кто он на самом деле, и поймут, что он им солгал? Послушно пробираясь вслед за гробовщиком по коридору, загроможденному паровыми машинами, киноаппаратами, распятиями, орденами, ящичками для меню и витражами, он услышал во дворе шум мотора и увидел в окно, как перед магазином затормозил развозочный грузовичок булочника. Он втащил большой полиэтиленовый пакет с булочками на высокую погрузочную платформу и толкнул плечом стеклянную дверь. Гробовщик, не заметивший булочника, внезапно замер и объявил, что к нему часто обращается уголовная полиция. Например, присылает ему объявления о розыске похищенных и утаиваемых предметов искусства и предупреждает о появлении аферистов, грабителей, охотящихся за музейными экспонатами, воров и лжеантикваров.
— Я уже давно сотрудничаю с уголовной полицией, — добавил он, а потом воскликнул:
— Дальше, дальше! — и подвел Ашера к нескольким вращающимся стеклянным витринам, в которых висели всевозможные часы, от подлинного, как утверждал гробовщик, нюрнбергского яйца[10], до часов, циферблаты которых покрывали лупы, старинных часов, показывающих дату, часов с вращающимися картинками на циферблате, часов на цепочках, сплетенных из женских волос, карманных солнечных часов, названия и принципы работы которых он перечислял так быстро, что Ашер не успел понять, какое описание к каким часам относилось. При этом он с таким воодушевлением вращал витрины, что часы в них бренчали и раскачивались, и, продолжая лекцию о часах, уже принялся один за другим брать в руки и показывать музыкальные инструменты: трубы, цитры, гармошки, арфы и скрипки, большие и маленькие, некоторые с наклеенными ценниками, которые он стыдливо отлеплял, заметив, что приходится их снять, ничего не поделаешь, а не то, если уж воры решат похитить у него какой-нибудь инструмент, непременно украдут самый ценный. Ашер еще разглядывал скрипки и арфы, а гробовщик уже обогнал его, просунул голову меж дамскими шляпами, граммофонами и стеклянными пеналами, в которых хранились монеты, и позвал его. Ашер снова посмотрел в окно и увидел, что во двор как раз сворачивает Цайнер. Он попрощался, объяснив, что вернулся Цайнер, который и привез его на машине, и что у него еще много дел, и пошел к выходу, а гробовщик кинулся за ним со связкой ключей в руке, торопливо запирая двери. С холма за мельницей скатывались на санках дети.
— А, вот и вы, — сказал Цайнер, открывая изнутри дверцу. — Показал он вам коллекцию препаратов? Нет?
— Вы приехали, как раз когда он собирался ее мне показывать.
— Если хотите посмотреть, можете остаться, я за вами позже заеду.
Однако он не повернул назад, как предложил, а поехал дальше. К тому же, возвращаться к гробовщику Ашеру не хотелось.
Они ехали между широкими, заснеженными равнинами, над которыми возвышались волнообразные черные холмики земли. Кое-где Ашеру попадались на глаза кукурузные поля, большие и поменьше, с охристой, загрубевшей стерней, вымоченной снегом и исхлестанной ветром, или темные бурые луга. Возле трактира стоял трактор с прицепом для перевозки животных.
Двери в залы были заперты, в кухне возле печки над большими блестящими кастрюлями хлопотала женщина в черном. Цайнер уселся за стол, заказал пива и спросил, когда придет цирюльник.
— С минуты на минуту, — ответила кухарка, презрительно взглянув на Ашера. — Вы второй будете, перед вами занимал полковник.
Полковник был стройный, седовласый человек, обслуживавший молодых людей за столиками. На вид он был еще молод и щеголял в пиджаке в черную и красную клетку.
— Он раньше служил в жандармерии, теперь в отставке, — пояснил Цайнер. — Хозяйке родня.
В углу стоял встроенный кухонный шкаф-стенка, на ней старенький телевизор, а из окна открывался вид на косогор, почти скрывавший дорогу. Ашер прислушался к разговору парней за соседним столиком. Один из них полгода проработал на бетонном заводе в Граце, но недавно его уволили. Другой сначала подвизался сантехником в Тироле и Форарльберге, но несколько лет тому назад вернулся и пошел работать на птицефабрику в Пёльфинг-Брунне. Ему уже полгода не выплачивают отпускные. А еще хозяин по настоянию отдела здравоохранения устроил на фабрике душевые, но автобус по окончании рабочего дня тех, кто хочет помыться, не ждет. Поэтому душем никто и не пользуется.
— Моя сестра, — продолжал он, — проходит практику в гостинице во Фрауентале — учится гостиничному бизнесу. Каждую неделю перерабатывает. Но сверхурочные ей не оплачивают, не говоря уже о том, что сверхурочно ей еще не положено работать по возрасту. Как-то раз она не выдержала, позвонила в профсоюз, а там спрашивают, состоит она в профсоюзе или нет. А как она может вступить в профсоюз, если хозяин не разрешает? Вот ей и сказали, ничего, мол, не можем для вас сделать.
— Они с нами что хотят, то и делают, — сказал светловолосый человек лет тридцати.
На нем была серая кепка военного образца без знаков отличия.
— У нас тут нет крупных предприятий, и если кто не понравится, — сразу за дверь, ведь нанять другого не трудно.
Он работал каменщиком в Гассельсдорфе, потом сломал на стройке ключицу. Вышел после больничного, а его больше не берут: за это время на его место взяли другого. Теперь он работает на лесопильне, ему и там неплохо. Профсоюзы есть только на крупных заводах и фабриках, где можно хоть как-то затеряться.
— Там, где каждого знают в лицо, лучше не высовываться, — подытожил он.
Однажды, он тогда работал на бойне (они каждый день забивали по тридцать-сорок быков и ночью отправляли туши в Италию), один подмастерье через какого-то своего влиятельного знакомого натравил на хозяина инспектора — то ли из профсоюза, то ли из Рабочей палаты[11], и тот приехал на бойню с проверкой. Сначала рабочих опрашивали по одиночке. Большинство заверили, что в целом все нормально, только двое или трое указали на нарушения. Тогда инспектор устроил очную ставку, и рабочие взяли свои показания назад и в присутствии инспектора попросили у хозяина извинения. Но инспектор все-таки сумел уличить мясника в злоупотреблениях, за которые ему пришлось уплатить пять тысяч шиллингов штрафа. При первой же возможности он уволил тех, кто свидетельствовал против него. С тех пор он и грозит рабочим, — чуть что не по нему, — он-де пожалуется в профсоюз. Предприниматели, крикнул он, в принципе против того, чтобы в округе появлялись крупные заводы и фабрики, они же знают, что тогда они лишатся власти.
Цайнер тоже слушал парней, не вмешиваясь в разговор. В трактир вошел низенький человечек с жидкими, зачесанными назад волосами и с длинным носом. Он тотчас же вступил в беседу. Из его замечаний Ашер сделал вывод, что он в свободное время помогает холостить свиней. Он достал из портфеля какие-то вещи, пододвинул кресло и несколькими глотками осушил стакан пива. Он спросил у Ашера, не хочет ли и он подстричься. Под всеобщий смех Ашер отказался, и цирюльник спросил, кто первый. Парни вернулись к прерванному разговору, а цирюльник набросил отставному жандармскому полковнику на грудь красное покрывало с рисунком из белых цветов с черными стебельками. На вопрос Цайнера, откуда такое покрывало, он отвечал, что, мол, жена дала. Он достал из портфеля расческу, ножницы и машинку для стрижки, и подключил ее в розетку. Ашер тем временем заметил, что полковник скатал из бумажного платочка шарики и заткнул ими уши. Поэтому он не удивился, что цирюльник громко кричит, спрашивая, как ему угодно подстричься. Машинка громко зажужжала. Когда цирюльник засуетился вокруг полковника, Ашер обратил внимание, что он хромает. Он откинулся на спинку стула, отпил глоток пива и стал попеременно наблюдать то за цирюльником, то за парнями. Один из них, донеслось до Ашера, прошлой осенью работал в городе на стройке. На работу надо было являться в семь. Вот он и ездил каждый день на мопеде — пятьдесят километров туда и пятьдесят обратно. Вставал в пять утра, возвращался домой в семь вечера. Поздней осенью, пока ехал на мопеде, так замерзал, что начинал громко говорить сам с собой. К тому же то и дело останавливался и отхлебывал из термоса чаю со шнапсом. Вот его и ославили как алкоголика. Промучился он так три месяца и в одно прекрасное утро просто не смог заставить себя встать. Не мог оторвать голову от подушки, и все тут. А потом, ему не хотелось возвращаться на работу и врать, что, мол, болел. Поэтому он какое-то время сидел на пособии по безработице. Потом весной подрабатывал на укреплении берегов Заггау. Работка ничего себе, а самое главное — не надо далеко ездить. Ашер снова взглянул на полковника. Едва цирюльник заметил, что Ашер на них смотрит, как отпустил шуточку, да и полковник попытался пошутить ему в тон. Сидя под красным покрывалом, он казался Ашеру осужденным преступником. Волосы у него были негустые, посеребренные сединой. С улицы вбежал мальчик и спросил эскимо на палочке. В дверную щель Ашер увидел, что мальчик прислонил к перилам дамский велосипед. Не снимая покрывала, полковник встал, стряхнул с плеч остриженные волосы и пошел искать в холодильнике эскимо, после чего снова уселся на стул в передней, а Ашер стал смотреть, как за окном мальчик с трудом поднял велосипед и попробовал ехать, одной рукой сжимая руль, а в другой держа эскимо. Однако ему все время приходилось отталкиваться одной ногой от земли, в конце концов ему это надоело, и он просто повел велосипед. Хозяйка, которая незадолго до этого вышла из комнаты, вернулась с корзиной дров и поставила ее у печки.
