Турнус с усмешкой посмотрел на меня.
— Я сказал «выпить», малышка. — На слове «выпить» он сделал ударение.
— Простите, хозяин, — смешалась я, отставив ка-ла-ну, и бросилась за крепкой пагой. Торопливо повернувшись, я вдруг со страхом поняла, что та-тира меня едва прикрывает. А испугала меня эта мысль потому, что за последние несколько недель я осознала, как возбуждает мужчин вид моего тела. По словам Этты, я стала гораздо красивее. Не знаю почему, но я и впрямь теперь казалась мужчинам куда соблазнительнее. Скорее всего,
дело в том, что сознание постепенно освобождалось от наносного, я потихоньку сбрасывала с себя груз запретов и условностей, избавлялась от маски безразличия, от оков земного воспитания. Стала гораздо непосредственнее, начала острее и естественнее воспринимать мужчин — никогда и не думала, что такое возможно. В каждом из них теперь мне виделся хозяин, каждый казался необыкновенным, умопомрачительным, носителем неповторимой индивидуальности, властителем, которому достаточно лишь слова, лишь жеста — и я буду принадлежать ему. Разумеется, я не могла не относиться к ним иначе, нежели относится свободная женщина. Да и они, безусловно, видели во мне теперь живую, раскованную женщину, а не некое недоступное существо, укрытое щитом законов и предрассудков, страха и гордости, существо, которого и пальцем коснуться невозможно. Нет, я — рабыня, податливая, открытая для всех, целиком и полностью находящаяся в мужской власти, такая же, как сотни других, но все же ото всех отличная, единственная и неповторимая. Узы рабства едины для меня и для множества других невольниц, однако — и нашим хозяевам это хорошо известно — каждая из нас уникальна в своем роде, в каждой скрыты непознанные глубины, неведомые тайники души, каждая — предмет затаенного вожделения, пленительная загадка, которую мужчина жаждет разгадать и покорить. Многое изменилось во мне, и, пожалуй, тому было две основные причины: постепенное освобождение от власти земных условностей и постижение Гора. Я училась быть рабыней. И, как ни странно, ощущала себя невероятно свободной и раскрепощенной. Так вот что значит настоящая свобода: свобода от несвойственных женщине ролей в политике и экономике, свобода быть собой, быть женщиной. И все же, думается мне, сильнее всего ощущала я перемены не поведенческие, не социальные и не культурные — нет, биологические. Перемены, которые вносила в мое сознание новая культурная среда, освобождали подавленное, угнетенное, зашоренное внутреннее «я». Ему наконец позволили раскрыться, распустить нежные лепестки навстречу солнечному свету, каплям дождя, живительной силе чистого, честного, величественного мира, в котором я могу быть самой собой. Да, это так. И, став собой, я узнала счастье. А счастливой женщине, как сказала мне однажды Этта, трудно не быть красивой.
С бутылью паги в руках я подошла к Турнусу и преклонила перед ним колени.
Но, как хорошо известно любой клейменой прелестнице, красота опасна для рабыни. Сама того не сознавая, едва ли не вопреки собственной воле я становилась все красивее, все желаннее — и все настойчивей и упрямей преследовала меня неукротимая мужская похоть. Я — рабыня. Мне ли сопротивляться мужчинам? Бывало, рванув за волосы, меня просто опрокидывали в траву и насиловали или хватали за щиколотки и забавлялись, перекинув через колоду, а то и просто рывком ставили перед собой на колени, чтоб ублажала. Я — в полной власти мужчин. А они желали меня. На Горе девушке опасно быть красивой, особенно если она рабыня. Чем ты красивее и беззащитнее, тем беспощаднее стремятся утвердить свою власть над тобой хозяева. И поэтому, как ни радовала меня собственная красота и привлекательность, как ни упивалась я тем, что стала столь желанна, все же ни на минуту не забывала — я рискую. Одно дело, когда меня насилуют воины моего хозяина, и совсем другое — сознавать, что подобную страсть я могу возбудить в сердце первого встречного. А я вовсе не горела желанием стать добычей чужаков, что, по словам Этты, случается с хорошенькими рабынями сплошь и рядом. С другой стороны, пусть уж лучше насилуют, чем похитят. Лучше потешатся на скорую руку и бросят, чем, связав, увезут прочь и сделают своей рабыней. Я не хотела расставаться с моим хозяином. Я любила его.
Турнус протянул чашу. Я собралась налить ему паги, но он придвинул чашу ближе к себе. Пришлось и мне приблизиться.
Возбуждение мужчин — вот чем расплачивается девушка за свою красоту. И я готова была платить эту цену. С радостью. Хоть и знала, что здесь, на Горе, подчас это сулит опасность. Хорошо бы, как Этта, носить ошейник с именем хозяина — сразу было бы ясно, кому я принадлежу. А мой хозяин даже и не подумал надеть на меня ошейник.
— Поближе, малышка, — поманил меня Турнус.
Я, стоя на коленях с бутылью паги в руках, подползла ближе. Ужасающе короткая, вся в прорехах, держащаяся на паре крючочков та-тира едва скрывала девичьи прелести.
Турнуса я боялась. Слишком часто замечала на себе его взгляд.
Наклонившись, чуть ли не касаясь его головой, я налила ему паги. С тех пор как я попала на Гор, волосы у меня отросли, хоть и были пока короче, чем у большинства рабынь. Почти все они носят длинные волосы, распуская их по плечам, лишь иногда обвязывают голову лентой, убирая волосы назад, или завязывают их в конский хвост. Я наклонилась, пряди волос рассыпались по плечам.
Мой хозяин с помощниками сидел скрестив ноги в крытой соломой просторной хижине Турнуса. Высокая, с конической крышей, с выстланным нестругаными досками полом, она возвышалась на столбах над землей футов на шесть-семь — для защиты от сырости и насекомых. К входу вели корявые узкие ступени. В основном селение состояло из таких же хижин, только вместо ступеней — лесенки из перекладин. Но Турнус — глава касты. В центре хижины — округлая ровная металлическая пластина, на которую ставится жаровня на ножках или почти плоская печка. Топят ее дровами из твердого дерева, обычного в селениях на севере и западе Ара. Вдоль стен расставлены сундуки и разложены тюки с домашним скарбом. Есть в селении и амбары, и скотные дворы. Неструганые доски пола покрыты циновками. По стенам развешана посуда и сбруя. В верхней части крыши — дымоходное отверстие, поэтому дым в хижине не скапливается. Хижина без окон, только с одной дверью, но в это время суток здесь довольно светло. Сквозь соломенную крышу и стены проникает солнечный свет. Летом в такой хижине достаточно воздуха и света. Остов этих жилищ деревянный, из древесины ка-ла-ны. Каждые три-четыре года крышу перекрывают, сплетают из соломы новые стены. Зима в этих широтах не слишком сурова, в холодное время года хижины утепляют с внешней стороны крашеной парусиной, а зажиточные крестьяне — разукрашенными шкурами босков, промасленными для придания им прочности и глянца. Селение Табучий Брод лежит пасангов на четыреста к северо-западу от Ара. Много лет назад по Воскскому тракту к городу Ару шла орда Па-Кура. И мы, переправившись на баркасах через реку Воск, пришли сюда этим же трактом. Тракт широкий, вымощен булыжником, как огромная стена. Через каждый пасанг на обочине возвышается придорожный камень. В общем, очень похоже на военную дорогу: достаточно широк и для колонны пеших воинов, и для многотысячного обоза с продовольствием, боеприпасами и военной техникой — вполне уместятся две-три повозки в ряд, хорошо просматривается — на несколько пасангов вперед по меньшей мере. По такой дороге можно быстро перебросить тысячи людей — на охрану ли границ, навстречу вражеским армиям или при наступлении, отправляясь на завоевание новых земель.
Турнус смотрел на меня.
— Можешь поцеловать мою чашу, рабыня, — сказал он.
Я прижалась губами к чаше в его руке. Я — рабыня. Слабая рабыня. Во власти мужчин.
За спиной Турнуса на стене висел огромный лук из гибкой ка-ла-ны с наконечниками из рога боска. Тетива не натянута, лежит возле, наготове, намотанная на желтую деревянную бобину. Рядом — массивный колчан со стрелами. Мне этот лук и не согнуть. Чтобы с таким совладать, нужна не просто мужская сила, тут требуется сила необычайная. Не только женщине — большинству мужчин с таким страшным оружием не сладить. Это традиционное оружие крестьян. Его так и называют «крестьянским луком». Еще у здешних крестьян в ходу дубина — огромная, длиной футов шесть, шириной — около двух. У стены, между желтым сундуком высотой около фута и рулоном груботканого полотна, стояли две такие дубины.
