В бессильной злобе, тщетной ничтожной злобе рабыни, я снова прижала чашу к губам, теперь надолго, и снова протянула ему. На этот раз взял.
И тут же, больше не глядя на меня, повернулся к приятелям. Как я его ненавидела! Надругался надо мной, а теперь я, нагая рабыня, прислуживаю ему!
Прислуживала я в этот вечер и другим, вместе с Эттой поджидала зова, держа бутыли с вином наготове. Мы оставались в тени, поодаль от костра, за спинами сидящих мужчин. Стоило одному из них поднять чашу, как я или Этта — кто оказывался ближе — бросались наполнить ее. Обычно, прислуживая мужчинам, мы не уходили от костра, часто даже оставались, стоя на коленях, прямо среди них. Но не сейчас. В этот вечер мужчины были заняты серьезным разговором. Видимо, обсуждали важные дела. А в такие моменты на обнаженные женские тела лучше не отвлекаться. И мы ждали поодаль. Я наблюдала за ними, кипя от злости. На земле у костра мой хозяин камнем начертил карту. Такие мне уже доводилось видеть. Вчера вечером, разговаривая наедине со своими помощниками, он тоже рисовал такую карту. Говорил быстро, решительно, временами тыкал камнем в какие-то точки на карте. Иногда указывал на самую большую из трех лун. Через несколько дней — полнолуние. А я, нагая, вся в поту и в грязи, стояла с бутылью в руках, еще не оправившись от страха перед насильниками. Что же это за лагерь? Не на охоту пришли сюда эти мужчины. И на бандитов они не похожи. Дело не только в том, что по покрою и знакам отличия их туники напоминают военную форму, но и в четко очерченной субординации, в том, как они организованны и дисциплинированны — нет, судя по всему, это не банда. Все статные, сильные, подтянутые, собранные, отлично вымуштрованы, знают свое дело. Никакой небрежности, расхлябанности, лагерь в образцовом порядке — ничего общего с бандитским биваком, как я его себе представляю. Значит, сделала я вывод, я в военном лагере какого-то города или страны. Наводит, однако, на размышления расположение лагеря. Это не сторожевой отряд, не пограничная застава. Расположен он не на возвышенности, не укреплен; для учебного лагеря или зимовки слишком мал. Шестнадцать мужчин, две рабыни. Никаких воинских подразделений. Для ведения военных действий не приспособлен, для отражения штурма или подготовки к атаке — тоже. Так что же это за лагерь?
Один из мужчин поднял чашу. Я поспешила к нему. Наполнила чашу вином. Его туника — я заметила — тоже в грязи. С ненавистью взглянула я на него поверх чаши. Прижалась, как положено рабыне, губами к ее краю и протянула ему. Едва взглянув на меня, он взял ее и отвернулся к вычерченной на земле карте — тут о важных делах толкуют. Интересно, каким по счету он был — первым, вторым, третьим, четвертым? Все они были совсем разными. И все же в объятиях каждого из них я была лишь рабыней — и только. Я все смотрела на мужчину. Он не замечал моего взгляда. Интересно, сколько сотен рабынь он познал?
Внимательно, так внимательно, как только позволял тусклый свет, рассматривала я лохматого светловолосого гиганта — самого привлекательного из здешних мужчин, не считая, конечно, моего хозяина. Это он за день до того, как меня клеймили, первым настиг связанную, увешанную колокольчиками Этту. Тогда на моих глазах ей набросили на голову мешок, сделали ее дичью в той же самой страшной игре, жертвой которой — какое унижение! — стала сегодня я. На его тунике — ни пятнышка. Слава Богу! Участвовал бы он в игре и знай я об этом — постаралась бы попасться ему в руки. Кто знает, может, даже было бы приятно. Что за мысли! Я же землянка! Улыбнувшись про себя, я тряхнула головой. Какая разница! Да, верно, землянка. Но и рабыня! Рабыне не только разрешается отвечать на ласки мужчины, она просто должна это делать! Это ее обязанность, и попробуй она уклониться — заставят насильно. Не будет ничего необычного, если девушку, что осталась бесчувственной в руках мужчины, высекут. Я все рассматривала высокого красавца. Нет у меня ни чести, которую надо было бы защищать, ни гордости — я рабыня. Просто тянет к нему, и все. Да и плеток отведать совсем не хочется. Я неслышно рассмеялась. Впервые в жизни я, рабыня, ощутила свободу — свободу быть женщиной. Оказывается, это приятно.
Снова я бросилась наполнить поднятую чашу и снова отступила в тень. Этта наливает вино светловолосому красавцу. Ну и пусть. Этта мне нравилась, хоть здесь она и первая, выше меня. Работаю я старательно, и она меня не наказывает. Я взглянула на хозяина. Он камнем показывал что-то на карте. Мужчины задавали вопросы. Он отвечал. Слушали внимательно, ловили каждое слово. Фантастическая картина! В свете костра сидят кружком сильные, статные, могучие мужчины. Какая же я маленькая, хрупкая, беспомощная перед ними! И как горжусь своим хозяином! Он — первый, самый сильный, самый лучший. Этта держалась поблизости от белокурого. Я подошла ближе к хозяину. Хотелось налить ему вина, поцеловать его чашу — если, конечно, он позволит. О чем говорили мужчины, что за план обсуждали — я не понимала. Похоже, что-то связанное с военными действиями. И со временем. Не раз поглядывали они на самую большую из сияющих в небе лун. Через несколько дней — полнолуние.
Резким движением хозяин воткнул камень в какую-то точку на карте. Так он и торчал там, массивный, наполовину утопленный в землю. Значит, вот то самое место. Послышались одобрительные возгласы. Рядом — ручей или место слияния двух ручьев и, по-видимому, лес. Мужчины закивали. Хозяин окинул взглядом соратников. Больше вопросов никто не задавал. Похоже, все удовлетворены. Взгляды обращены к нему, глаза сверкают. Как я гордилась своим хозяином! Я принадлежу ему! Сама мысль об этом повергала в тайный трепет.
Но вот мужчины начали подниматься и, переговариваясь между собой, расходиться по шатрам.
Хозяин перевел на меня взгляд. Поднял чашу. Я поспешила к нему, наполнила чашу вином, надолго припала губами к ее краю, потом, смиренно преклонив колени, протянула ее этому умопомрачительному зверю, моему повелителю. В обращенных к нему моих глазах нельзя было не прочесть, каким вожделением охвачено все мое существо. Но он отвернулся, едва скользнув по мне взглядом. «Ты — ничто, рабыня, пустое место», — говорили его глаза. Я уже видела у него такой взгляд — сегодня вечером, только немного раньше.
Жалкая, ничтожная рабыня, валяюсь у него в ногах, сгорая от желания, — неужто только на то и гожусь, чтоб с презрением оттолкнуть меня?
Я стояла на коленях. Гнев, отчаяние, горечь унижения поднимались в душе. Я, землянка, отвергнута! Отвергнута каким-то дикарем! Меня душила злость. Подошла Этта — утешить. Поднявшись на ноги, я с криком «Уйди от меня!» ткнула ей в руки бутыль с вином. Нечего ей меня целовать! Этта мягко что-то сказала.
— Уйди! — закричала я.
Кто-то из мужчин обернулся. Этта, схватив бутыль, испуганно побежала прочь. Сжав кулаки, стояла я у догорающего костра. По щекам бежали слезы.
— Ненавижу вас всех! — прокричала я и, спотыкаясь, бросилась за тоненькой попоной, что накануне вечером дала мне Этта. Схватила ее с земли, завернулась, придерживая на плечах. Захлебываясь рыданиями, отчаянно сжимая попону, я остановилась, опустив голову. Не спросив, меня забрали с Земли, перенесли в чужой мир, выжгли на теле клеймо, превратили в рабыню.
Подняв голову, я обвела безумным взглядом лагерь, скалы, колючую изгородь. Над головой плыли три луны. Кое-кто из мужчин еще смотрел на меня.
— Я лучше вас всех! — кричала я. — Хоть вы надо мной и надругались! Я — землянка! А вы — варвары! Я — цивилизованный человек, а вы — дикари! Это вы должны мне кланяться, а не я вам! Я, а не вы, должна отдавать приказы!
Подбежала, пытаясь утихомирить меня, Этта. Конечно, слов моих никто не понял, но гнев, но эту бешеную ярость было невозможно не распознать. Это был вопль протеста. Это был мятеж. Этта откровенно перепугалась. Знай я Гор получше, я и сама умерла бы от страха. Но слишком смутно представляла я себе тогда мир, в котором нахожусь, толком не понимала, что значит выжженное на бедре клеймо. Воистину — блаженство в неведении. А я не ведала, что творила. Орала на них, плача от злости. И тут в сумерках передо мной возник силуэт хозяина. Трясясь от злости, комкая попону на плечах, я подняла на него глаза. Это он отвоевал меня в жестокой схватке там, у скалы; голую, привел в лагерь; это он выжег на моем теле клеймо; лишил невинности, а потом снова и снова наслаждался мною, а я, смиренная, покорная рабыня, задыхалась от любви в его объятиях.
