Вдруг мой хозяин вынул нож. Я вздрогнула, но убежать не посмела. Зажмурилась. И тут поняла — он отрезает подол. Как коротко! Да я со стыда умру! Платье было рассчитано на рост Этты, на ее длинные ноги. А теперь я в нем шаг сделать боюсь. По знаку хозяина я встала на колени, как учили: присев на пятки, спина прямая, руки на бедрах, голова высоко поднята, подбородок вздернут. И об остальном не забыла: широко раздвинула колени. Приняла позу рабынь Гора, называемую позой наслаждения. Сколько раз на моих глазах принимала эту позу Этта — не задумываясь, машинально. Становясь на колени перед свободными мужчинами, такие девушки не сдвигают ноги. Любая рабыня воспринимает любого свободного мужчину как хозяина, любую свободную женщину — как хозяйку, хотя, конечно, хозяева у нее одни.

Перед хозяином, которому всецело принадлежит мое тело, принимать эту позу мне доставляло удовольствие, а вот перед остальными — поначалу не очень. Но в конце концов я привыкла, поза рабыни стала для меня естественной и приятной. В такой позе девушка гораздо привлекательнее для мужчин. Но дело не только в этом. Ощущение открытости, уязвимости, возникающее у девушки, сидящей в позе наслаждения, чувство, что вся она выставлена напоказ, психологически влияет на нее таким образом, что девушку все больше влечет к мужчинам. А для девушки, которой многие мужчины кажутся привлекательными, привлекательнее становится и хозяин. Принимая эту позу, чувствуешь себя такой покорной, такой уязвимой и беспомощной, такой открытой, что поневоле возбуждаешься, тебя влечет к мужчинам вообще, а значит, и к хозяину. В конце концов, ты — его рабыня, он — твой господин. Не случайно девушку, принимающую позу наслаждения, обуревает взрыв чувств. Оставаться бесстрастной просто невозможно. Эта поза, как спусковой крючок, высвобождает инстинкты, снимает запреты, направляет все эмоции в их естественное русло. Отношения властвования-подчиненности обусловлены генетически, и институт рабства — наиболее совершенное социальное воплощение этого биологического закона. На Горе рабство узаконено, девушки могут быть рабынями только сильных мужчин, способных утвердить свое господство. Вот и я — такая рабыня. Сомнений нет — человек, которому принадлежу я, свое господство утвердить в состоянии. Да он уже сделал это. Я — его рабыня.

Как влекло меня к мужчинам! Как любила — и боялась — я своего хозяина! Хотелось отдаваться ему непрестанно.

Отдав Этте распоряжения касательно меня, он с товарищами ушел из лагеря. Мы остались одни. Этта принесла булавки, маленькие ножницы, иглу и нитки. По-видимому, перешить мое платье — на сегодня первоочередное дело. Оно должно превосходно сидеть, подчеркивать фигуру. А уж потом можно будет заняться менее важными делами. Я вставала на колени, поднималась, поворачивалась по знаку Этты. Чтобы подшить раскромсанный ножом подол, платье пришлось снять. Как ни старалась Этта поменьше подгибать, подол все равно стал еще короче. Я покраснела. Что в таком платье, что голой — разница невелика. Наверно, такая одежда только для того и нужна, чтобы мужчинам было что с тебя сорвать. Я надела его опять. Этта переставила крючки. Застегнула — не вздохнуть. Ловко и проворно — тут подрежет, там заколет, здесь подошьет — подгоняла Этта платье точно по фигуре. И вот — готово. Безупречно облегает тело. Шьет Этта замечательно. Ушивала прямо на мне, подгоняла вплотную, а я лишь пару раз почувствовала прикосновение иголки. Закончила. Отступила в сторонку. Обошла вокруг. Сходила за зеркалом. Из огромного, в полный рост, зеркала на меня смотрела рабыня. Я ошеломленно повернулась к Этте. До сих пор видеть себя в рабском обличье мне не приходилось. Ужасно! Я содрогнулась. Даже не представляла, что могу быть такой. Нет, не может быть! Это не я! Я опять взглянула на свое отражение. До чего же хороша эта прелестная рабыня! Неужели это я? Перевела взгляд на Этту. Она кивнула, улыбнулась. И снова — к зеркалу. Не знала, что я такая красивая! Страшно подумать — как же жить в этом мире с такой красотой? Да меня же в цепи закуют, наденут ошейник! Словно оглушенная, стояла я перед зеркалом.

Вдруг, к моему удивлению, острием ножниц Этта сделала маленький надрез над моей правой грудью — так, чтобы чуть проглядывала полоска кожи, потом — чуть побольше — надрезала ткань на левом бедре — будто случайно надорвано, в двух местах подпорола подшивку — подол стал не совсем ровным. Еще в одном месте небрежно надорвала край платья, оставив бахрому из ниток. Всего несколько штришков — а какую пикантность, к моей досаде и удовольствию, придали они одеянию рабыни! Интересно, а подозревают ли обо всех этих женских уловках мужчины? Вот оно, оружие — красота. Чем же еще вооружаться рабыням? Этта поцеловала меня, а я — ее. Да, женская изобретательность не знает границ. Все эти мелкие, случайные на вид дефекты платья — величайший, тщательно оберегаемый рабынями секрет. Не понимает хозяин, почему от малейшего движения девушки, облаченной в наказание в какое-то жалкое рубище, у него голова идет кругом, — ну и хорошо. Хозяевам — между нами говоря — совсем не обязательно знать все.

Подойдя поближе к зеркалу, я приподняла подол над левым бедром. Дивное клеймо! Краснота и припухлость неподжившей раны еще не сошли, но отпечаток отчетлив и безупречен, прелестный рисунок опознается безошибочно. На моем левом бедре — чудеснейшее клеймо, дина, цветок рабынь. Я надорвала подол, чтобы при ходьбе как бы случайно проглядывало клеймо. Встала перед зеркалом на колени. Без тени стыда раздвинув ноги в стороны, приняла позу рабыни. Положила руки на бедра. Взглянула на свое отражение. Никаких сомнений: передо мной — коленопреклоненная рабыня немыслимой красоты. Клеймо. Лохмотья. Только ошейника не хватает. Но это, скорее всего, поправимо. Им здесь надеть на девушку ошейник ничего не стоит. Приподняв волосы, вздернув подбородок, я представила, как смотрелся бы на мне ошейник. Пожалуй, неплохо. Довольно симпатично. Вон у Этты — просто потрясающий. Хорошо бы, конечно, если бы можно было выбирать, чей ошейник носить. Но нет, тут уж девушке выбирать не приходится. Выбирает мужчина. Он, и только он, надевает на рабыню ошейник. Как все-таки ужасно быть рабыней! Ведь я могу принадлежать любому! Любому, кто сумеет выиграть меня, кто готов заплатить нужную цену. Меня можно украсть или купить, подарить или проиграть. Я — просто собственность, беспомощная прелестная вещица. В чьих руках окажусь — решать не мне. Прав у меня не больше, чем у собаки или свиньи. Глаза наполнились слезами. Да нет, мой хозяин меня ни за что не продаст! Каждой клеточкой своего тела я только и стремлюсь, что угодить ему. Не хочу, чтоб меня продавали! Из зеркала печально смотрела убитая горем прекрасная рабыня. Как жаль такой красоты! Да может ли мужчина оказаться настолько глуп, чтобы продать такую прелесть? Или делить ее с другими? Да нет, конечно, он оставит ее себе, себе одному, никому не даст пальцем коснуться. Я вытерла слезы. Еще раз присмотрелась к своему отражению. Хороша! Откинув назад волосы, подняв подбородок, я повернула голову. Там, в пещере, среди украшений я видела серьги — скрученные из проволоки кольца с золотыми подвесками — очень экзотичные. Представляю, как бы мне пошло, как свешивались бы они мне на щеки — вполне подходящее украшение для рабыни в стане варваров. Уши у меня не проколоты, но захочет хозяин — наверняка тут же сделают. А ведь там и косметика была, и духи. И вот, точно наяву, я уже вижу себя увешанной драгоценностями. На руках и ногах — причудливые браслеты, на шее — цепочки, ожерелья необычайной красоты. Вытянув вперед руки, я представляла, как выглядели бы они, отягощенные сокровищами варваров. А из зеркала глядела рабыня в лохмотьях. Как бы это было? Вот я — умащенная благовониями, разукрашенная, не в рубище — в едва прикрывающем ноги прозрачном облегающем шелковом платье, желтом или алом — глаз не отвести.

Но тут меня позвала Этта.

Видение мгновенно улетучилось, из зеркала на меня смотрела красавица в убогом одеянии рабыни. Никаких украшений, что носят рабыни высших каст, лишь обрывок грубой ткани облегает тело. Она — рабыня из низших.