– Так почему же ты развелся? Что произошло?

– Люди меняются. – Япин замолчал, задумчиво глядя в пустоту стадиона, видимо, захваченный какими-то воспоминаниями.

– А я изменилась? – спросила Мэй, наклонив голову набок, и почувствовала, как волосами слегка коснулась рубашки Япина.

– Пока не понял. Но точно знаю, что я изменился.

Откуда-то прилетел воробышек и бодро затопал по скамье своими спичечными темными лапками.

– Я не уверена, что люди действительно меняются со временем, – сказала Мэй. – Думаю, на самом деле меняется не сам человек, а его понимание мира. Помнишь, в молодости мы часто говорили «навсегда»? Если полюбили, то навсегда, память о друзьях – тоже навсегда. И все это совершенно искренне, от души. В молодости вообще гораздо труднее лгать. Только вот нашему сознанию было совершенно недоступно истинное значение слова «навсегда». Ну, слово и слово, все так говорят, и мы тоже; оно просто существует, как дождь или ветер, как нечто общепринятое и общедоступное.

Япин слушал Мэй, обратив на нее пристальный взгляд.

– Но теперь я видела это «навсегда» собственными глазами, и поверь мне, нет в нем ни красоты, ни благородства. «Навсегда» означает самую страшную, горькую беду. Когда я в больнице смотрела на умирающую маму, то чувствовала, как приближается «навсегда». Оно придвинулось вплотную, так что его можно было пощупать! Умирая, человек перестает быть, исчезает. «Навсегда» – это смерть, окончательная и необратимая, и если она наступила, ее уже не обжалуешь и не отменишь. «Навсегда» – это конец всякой возможности исправить причиненное зло и раскаяться, чтобы заслужить прощение.

Я смотрела, как жизнь ускользает от моей матери, и почувствовала, что тоже лишаюсь чего-то. Ты все знаешь про нас с мамой. Она растила меня и сестру в одиночку, ей никто не помогал. Горя нахлебались досыта. Жили во времянках, часто впроголодь. Постоянно не хватало денег, даже в школу ходили в старом тряпье.

Мэй замолчала и окинула невидящим взглядом безлюдный, залитый солнцем стадион. На несколько секунд память унесла ее в далекое прошлое.

– Когда я вспоминаю все это, мне становится нестерпимо грустно, главным образом потому, что, как ты, вероятно, помнишь, мои отношения с матерью оставляли желать лучшего. И вот страшная болезнь грозит забрать ее у меня, а я лишь теперь поняла, как мало знаю о моей маме и как много хочу сказать ей.

Всякий раз, глядя на первый луч восходящего солнца, только что появившийся зеленый листок или распустившийся бутон, я думаю: «Ведь мама может никогда больше не увидеть этого! И завтра, в грядущем году, все повторится – и восход, и листья, и цветы, – жизнь обновится сама собой, будто забыв о прошлом. Мир продолжит свое существование, и я тоже буду жить, а она – нет!»

Мэй замолчала. Она уже не помнила, к чему вела разговор. Да это и не имело значения. Ей вдруг стало понятно, почему, куда бы ни направлялась, где бы ни находилась она, повсюду видит свою мать – то в парке на бульваре, то утром на рынке, отчего ей постоянно мерещится, будто, повернув за угол на узкой, извилистой пекинской улочке, она встречает ее полные одиночества глаза.

Где-то неожиданно завыла сирена, потом, удаляясь, постепенно стихла, словно канув в небытие.

– Ты по-настоящему любишь свою мать, правда? – спросил Япин. Голос Мэй звучал для него, как музыка ветра в степи, как песнь любви по дороге домой – чище и нежнее, чем в сновидениях.

– Кажется, да. Впрочем, не знаю. Возможно, правильно назвать любовью то, что я чувствую, но мне не хотелось бы употреблять это слово. Для меня это естественное состояние, так и должно быть. У меня просто нет выбора. Мать для меня как свет маяка: даже если я далеко от нее, все равно нахожу в темноте спасительный лучик и возвращаюсь в родную гавань.

– А что будете тобой, если лучик погаснет?

– Ты хочешь сказать, если мама умрет? Не знаю. Я научилась выживать в тяжелые времена – во всяком случае, хочу верить, что научилась. Мне уже не раз приходилось переносить удары судьбы – когда ты женился и когда меня вынудили уйти из министерства, – но я справилась. Правда, этот случай не похож на предыдущие.

Мэй заметила, как меж бровей Япина залегла озадаченная морщинка.

– Полагаю, мне следует объяснить, почему я оставила прежнюю работу?

– Я хотел бы понять, – кивнул он.

– Моя должность в министерстве общественной безопасности называлась «персональный помощник начальника отдела по связям с общественностью». Работа интересная, престижная и, надо прямо сказать, непыльная. В мои обязанности входило передавать приказы и запросы в местные отделения и наблюдать за проведением громких дел и показательных расследований. Ну, еще участвовала в приеме иностранных делегаций и сидела вместе с начальником на министерских и даже правительственных совещаниях.

Начальник мой особыми талантами не блистал, но работать с ним было неплохо. Мы даже подружились; я бывала в гостях у него дома, поскольку жила по соседству, хорошо знала всю его семью. Он достиг такого возраста, когда перед бюрократом вроде него встает выбор: либо пробиваться вверх по чиновничьей лестнице и попасть в разряд «молодых» высших начальников, либо, если это ему не удастся, числиться в засидевшихся стариках, а значит, в скором времени уступить свое место очередной смене.

Я докучаю тебе этими скучными подробностями, потому что без них не понять, как все произошло. Так вот, повторюсь, что в качестве персонального помощника я часто сопровождала своего начальника на разные совещания, в том числе на правительственном уровне. Естественно, мне довелось познакомиться со многими важными людьми, даже с министрами.

Короче говоря, мой начальник как-то вызвал меня в свой кабинет и предложил стать любовницей одного министра, который, по его выражению, увлекся мною. Да-да, сейчас это в порядке вещей, особенно если мужчина обладает деньгами или властью. Не хочу называть имя, ты все равно его не знаешь – здесь многое поменялось за годы твоего отсутствия. В общем, не важно. Я отказалась. Начальник сначала уговаривал, потом стал угрожать, мол, я пожалею, а в итоге все равно соглашусь. Как ты, наверно, понял, тот министр обещал посодействовать продвижению моего начальника в высшее руководство нашего ведомства, а в качестве вознаграждения за услугу потребовал меня. Я лишилась своей должности, стала работать «в поле» и подвергаться постоянным притеснениям и придиркам. Грязные слухи поползли обо мне по всему министерству. Ты даже представить себе не можешь, чего только не сочиняли на мой счет! Меня до сих пор тошнит при воспоминании о том времени. Я растеряла друзей, люди шарахались от меня, как от прокаженной.

Как мутное половодье заливает звериные норки на лугу, так и моя жизнь, все ее пространство и каждый уголок оказались заполнены чужим недобрым вниманием и пересудами, от которых не прикрыться и не спрятаться. И тогда я ушла. Конечно, поток лжи в мой адрес не прекратился, даже вылился за пределы министерства, но докатиться до меня больше не мог. Я вычеркнула этих людей из своей жизни. Вычеркнула себя из жизни этих людей. Кажется, у меня это здорово получилось, и я очень довольна. Думаю, меня можно считать крепким орешком, и свою прочную скорлупку я нарастила еще в пятилетием возрасте!

Но испытание, выпавшее на мою долю вместе с болезнью мамы, гораздо серьезнее. Куда бежать? Где спрятаться от смерти самого близкого человека?

– Наверное, некуда и негде, – сказал Япин, придвигаясь ближе к Мэй. Она ощутила тепло его тела, увидела бугорки мускулов под рубашкой. И вдруг захотела почувствовать его прикосновение, хотя знала, что, если это произойдет, она растает, как снег под весенним солнцем.

– Иногда невозможно защититься от боли. – Его слова падали, как жемчужины с разорвавшейся нити. – А если убегать от нее, болеть будет дольше. Не думай, что я тебя поучаю, мне, конечно же, не ощутить той муки, которую ты сейчас испытываешь. Просто я хочу сказать, что иногда не стоит прятаться от боли, ее надо перетерпеть, и постепенно рана затянется. Только так и можно выжить в этом мире.