– Бедная моя девочка! – заплакала тетушка Чжао.

В объятиях этой худенькой старой женщины, которую она знала уже двадцать лет, Мэй окончательно потеряла самообладание и залилась слезами. Так потрепанный штормом корабль бросает якорь в тихой гавани, оставив позади бушующий океан.

– Там полно врачей и медсестер! – Тетушка Чжао отвернулась, скрывая слезы. Оправившись, она спросила Мэй, когда приедет Лу.

Лу! Впопыхах Мэй даже не вспомнила о ней.

Она набрала номер рабочего телефона младшей сестры. Трубку поднял ее ассистент и сказал, что Лу сейчас записывает свою программу.

– Я сообщу ей о вашем звонке, как только она выйдет из студии, – деловым тоном заверил вышколенный ассистент.

Мэй опустилась на скамью рядом с тетушкой Чжао.

– Прихожу я и вижу – Лин Бай лежит в гостиной на полу, залитом супом, – принялась рассказывать старушка. – На губах выступила белая пена, начались судороги. Мне показалось, она хочет что-то сказать. Я спрашиваю: «Что, что?» – но так ничего и не разобрала. Тогда я говорю: «Не волнуйся, Мэй уже вызвала „скорую помощь“». А домработница плачет и все просится домой. А я ей говорю: «Хватит реветь, принимайся за уборку!» Тут как раз и «скорая» подоспела.

– Спасибо вам за помощь, особенно за то, что маму сюда проводили.

– Не за что, дочка! О чем разговор! Надо помогать друг другу.

Дверь реанимационного отделения распахнулась, послышались голоса и стук хирургических инструментов. Выкатилась кровать на колесах, которую толкала перед собой медсестра. Еще одна шла рядом с капельницей в руках, третья несла кислородную подушку. За ними появились два врача.

– Мама! – бросилась к кровати Мэй.

Но мать ничего не ответила. От ее носа, рта и рук тянулись закрепленные пластырем трубочки, отчего она стала похожей на механизм, кое-как слепленный из отвалившихся деталей.

– Она еще без сознания. Вы ее дочь? – подошел к ней врач помоложе.

– Что с ней, доктор? – Мэй не отводила глаз от матери, которая выглядела безжизненной и чахлой, как увядший цветок.

– Обширный инсульт. Пройдемте ко мне в кабинет! Нам с вами надо кое о чем поговорить.

– Куда вы ее поместите? – спросила Мэй, не отходя от кровати.

– В двести шестую палату в строении номер три.

– Я пойду с ними! – вызвалась тетушка Чжао и заковыляла следом за медсестрами, стуча своей палкой.

В кабинете молодого врача, расположенном в конце коридора, не было ни одного окошка. Там сидели трое мужчин в белых халатах и смотрели маленький телевизор, установленный на настенной подставке.

– Так, давайте-ка отсюда! – скомандовал им врач. – Мне надо поговорить с родственницей.

Люди в белых халатах послушно поднялись, взяли свои чашки с чаем и, не обратив ни малейшего внимания на Мэй, вышли из кабинета, о чем-то переговариваясь.

Врачу на вид было за тридцать. На его носу криво сидели очки в черной оправе.

– Мы сделали все возможное, остальное зависит от пациентки. Либо она поправится, либо нет, – сказал доктор, жестом приглашая Мэй садиться.

– И когда это станет ясно?

– В ближайшие дни можно будет сказать что-то более определенное. Сейчас бесполезно прогнозировать.

– И все же какой исход наиболее вероятен?

– Поживем – увидим! – снова уклонился от ответа врач и откашлялся. – Мне неприятно поднимать вопрос об издержках в такой момент… Надеюсь, вы отнесетесь с пониманием… Если состояние вашей матери ухудшится, понадобится интенсивная терапия. Вы сможете оплатить лечение? Если у вас имеются необходимые средства, мы бы уже сейчас начали применять импортные медикаменты.

Врач поднял голову, но его взгляд был устремлен не на Мэй, а куда-то далеко, в только ему ведомое пространство.

– А как же медицинская страховка? Мама всю жизнь проработала в правительственном учреждении, состояла в партии. Наверняка у нее должны быть какие-то привилегии!

– Боюсь, заслуги вашей матери недостаточно велики, – сказал врач, переводя взгляд на Мэй.

Эти пустые выжидающие глаза словно говорили, что мамина жизнь ничего не стоит. Доктор ставил на ней крест, будто на какой-то никчемной неудачнице.

– Когда я должна дать ответ? – спросила Мэй, едва сдерживая ярость. Ей хотелось, чтобы маме обеспечили самое лучшее лечение и уход, но у нее не было таких денег. А суммы в медицинских счетах имеют обыкновение расти, как на дрожжах, особенно если Лин Бай придется лежать в больнице долгое время. Сначала надо поговорить с Лу.

– Да когда угодно, собственно. Будете готовы, приходите ко мне, подпишем договор.

Шагая в палату матери, Мэй опять позвонила на работу Лу.

– Она как раз выходит из студии, – сообщил ее ассистент.

Мэй рассказала сестре, что случилось, и услышала, как та зарыдала в телефонную трубку.

– Конечно, я заплачу сколько надо! Мама получит все необходимое! Я скоро приеду и все подпишу!

Когда Мэй пришла в двести шестую палату строения номер три, мать спала. Рядом с изголовьем стояла тумбочка, на ней – пожелтевшая алюминиевая кружка с вмятинами, из которой торчала алюминиевая ложка. На полу возле тумбочки кто-то оставил большой красный термос с рисунком розового цветка сливы и надписью черной тушью: «Реаним. I».

На соседней кровати лежала пожилая женщина, очевидно, крестьянка. Кожа на лице заветрилась от долголетней работы в поле. Волосы коротко пострижены, но тем не менее стянуты назад многочисленными заколками. Мэй подивилась терпению, нужному, чтобы соорудить такую прическу. Женщина собиралась пообедать. Ее навестила девочка – судя по возрасту, правнучка, – принесшая с собой целую сумку еды. Она достала из сумки яблоко и бросила старушке. Та ловко поймала его в воздухе, не хуже хорошего игрока в бейсбол. «Что за смертельная болезнь привела ее сюда?» – удивилась Мэй. Старушка и девочка говорили между собой с провинциальным акцентом, так что это скорее всего родственницы какого-нибудь военного, проходящего службу в Пекине. Наверное, ему удалось по знакомству поместить свою мать в реанимационное отделение – оно и оборудовано получше, и в палатах здесь не больше двух пациентов.

Мэй еще раз поблагодарила тетушку Чжао и проводила ее до двери. Потом вернулась к кровати Лин Бай и села на стоявший рядом пластмассовый стул.

Между тем к старушке пожаловали новые посетители. Снова, как мячи, полетели сдобные булочки, сардельки и оладьи. Лин Бай застонала и открыла глаза – то ли ее разбудили громкие разговоры и смех, то ли прекратилось действие анестезирующего средства.

– Мама! – воскликнула Мэй, сжимая худую ладошку матери и повышая голос, чтобы та услышала ее в общем гвалте. – Я здесь!

Лин Бай медленно перевела на нее невидящий взгляд.

– Лу… – произнесла она с трудом, но достаточно отчетливо. Ее губы высохли и растрескались. «Как рана подстреленной птицы», – невольно подумалось Мэй.

– Мама, это я, Мэй!

Она ощущала пальцами тепло материнской ладони, тепло живого человеческого существа. Ей хотелось притянуть к себе это хрупкое тело, заключить в свои объятия, крепко прижать к груди.

В палату вошла медсестра, проверила капельницу, посчитала пульс Лин Бай, поправила кислородные трубки.

– Не позволяйте ей делать лишних движений, – велела она Мэй, не потрудившись объяснить почему.

– Эй вы, потише там! – скомандовала медсестра, окидывая суровым взглядом родственников старушки, собравшихся вокруг соседней кровати. – Здесь тяжелая, ей нужен полный покой!

Затем повернулась и вышла, не сказав больше Мэй ни слова.

Лин Бай то забывалась в беспамятстве, то снова приходила в себя. Мэй тихонько гладила ее руку.

– Мэй! – вдруг позвала мать.

– Да, мама! Я здесь!

Лин Бай открыла глаза. На этот раз она смотрела на Мэй вполне осознанно.

– Где Лу?

– Скоро приедет, мама. Хочешь водички? – Мэй промокнула салфеткой пот на лбу матери.

Лин Бай едва заметно кивнула и тут же вновь закрыла глаза.