— Дайте мне неделю, — выпалил Кэмпион, прежде чем успел понять, что он сказал. — Дайте мне неделю, Оутс, перед тем, как устраивать переполох в курятнике. Шефу это не понравится, Министерство по делам колоний тоже будет в ярости. Что хорошего в ордере на эксгумацию? Что вообще хорошего во всей этой вони? Зачем поливать грязью людей, которые даже не подозревают о ее существовании? Дайте мне неделю, всего неделю.

— Неделя потребуется только для того, чтобы зашевелились в Министерстве внутренних дел, — сказал Оутс.

В воскресенье Аманда давала прием с хересом, чтобы отметить свой разрыв с Альбертом Кэмпионом. Прием был устроен в речном коттедже вблизи фабрики «Аландел», и это был один из тех осознанно-мазохистских поступков, которые вошли в моду среди элиты из-за современной мании управлять своими чувствами «самым разумным образом».

Поскольку вышло так, что прием пришелся на конец одной кошмарной недели и начало другой, он оказался очень ко времени и даже почти (как выразилась тетя Марта) единственным видом торжества, который можно было себе позволить перед лицом обстоятельств.

Никто не знал причины, а большинство было слишком занято, чтобы вникать, но первая догадка, что, дескать, молодой Понтисбрайт проявил твердость, была отвергнута. Корень разногласий крылся в главных героях. Это стало ясно уже при входе в дом.

Дом Аманды напоминал ее саму — маленький и очень практичный. Главная комната занимала вместе с маленькой кухонькой весь первый этаж, одна стена была стеклянной и выходила на пологий лужок, сбегавший к реке. В остальном комната была не лишена индивидуальности, поскольку вся обстановка в ней осталась от чопорной старой леди, жившей здесь прежде, и была приспособлена к удобствам и разнообразным причудам Аманды — начиная с чего-то милого и механического и кончая бархатцами в двухфутовой вазе. Плодом этого союза вкусов стала большая странная комната, где часы в форме чайного ящика и Эдуард VII в шотландском килте на фотографии в бархатной раме мирно уживались с чертежным столом архитектора и чудной картиной Ван Гога.

Во время приема сестра имела поддержку в лице Хэла Фиттона, графа Понтисбрайтского. Он стоял рядом с ней, суровый и старомодный, как всегда. В свои двадцать он был крепким и серьезным молодым человеком с фамильными глазами и цветом волос и двойной дозой фамильной невозмутимости. Ситуация вполне отвечала его молодому чувству драматизма, умеряемого персональной манией приличия. Хэл Фиттон был любезен с мистером Кэмпионом и время от времени заговаривал с ним, давая этим ясно понять: раз уж он так многословно заявил, что расторжение договора есть дело взаимного согласия, другая сторона просто не может помыслить или произнести по этому поводу ничего дурного.

Аманда держалась спокойно, хотя и капельку напряженно. Иначе чувствовал себя мистер Кэмпион. Он выглядел больше загнанным, чем расстроенным, и на его щеках пролегли тонкие линии от ушей к подбородку, как если бы его лицевая мускулатура была под особым контролем.

Вэл владело ожесточенное веселье. Вместе с большинством других гостей она пришла с обеда в «Цезаревом дворе» и как никогда прежде выглядела сугубо деловой женщиной, твердой, опытной и сознающей свою ответственность. Ее сшитый у портного шелковый костюм был небольшим чудом. Она держалась неприступно, и только ее неустранимая женственность мешала ей казаться резкой.

Здесь был и Ферди Пол. Он явился с Гайоги и его женой и встал в углу, сверкая быстрыми черными глазами. Вэл его восхищала, а парализующая благопристойность всей процедуры явно захватила воображение. Он наблюдал за братом и сестрой с восторженной улыбкой.

Джорджия приехала одна, за рулем был шофер. Она произвела маленький фурор, появившись в белом муслине, голубых бантах и картинной шляпе — декоративной и замечательно отвечающей погоде, но не сообразной ни с тем настроением, в котором присутствующие видели ее в последний раз, ни со злосчастной природой сборища.

— Mon Dieu! — произнесла тетя Марта и с интересом обернулась, чтобы бросить взгляд на свою неброско затянутую в шелк фигуру в круглом зеркале.

Кажется, один Гайоги оценил нелепое по своей сути очарование главной идеи происходящего. Он вел себя, как на похоронах старого врага, посматривая вокруг с притворно-серьезным участием. Вдобавок, кажется, он один стряхнул с себя груз бедствия, прямо-таки пригнувшего всех. Если крах и угрожает, то пока не ему. Он тихо и серьезно говорил о каких-то пустяках, а Хэл восхищал его, похоже, как особо интересный образчик Англии. Но если Гайоги мог игнорировать главную ситуацию, другим повезло меньше. После сияния первых пяти минут мораль дала трещину. В комнате повсюду валялись воскресные газеты, и ко времени прибытия Делла (на вид, скажем так, даже более потертого, чем сам Кэмпион) разбор полетов был в полном разгаре. Дешевые газетенки добавляли мало нового к главной интриге. Братья Хакапопулос были явлены миру двумя днями ранее, и фотография с надписью «Мистер Андреас Хакапопулос, допрошенный полицией в связи со смертью красавицы Каролины Адамсон (бывшей манекенщицы знаменитого модного дома)» еще живо стояла перед глазами у каждого.

Имя Рэмиллиса пока не попало в газеты в связи с этим делом, а упоминание о Папендейке тщательно ограничивалось простым фактом, что мертвая девушка работала у них, но закон о навешивании ярлыков, обуздывавший печать, не мог заглушить разговоры. Заметка, журнал, обложки воскресных изданий для семейного чтения — все пестрело свидетельствами того, куда клонится общее мнение.

В первую очередь это относилось к статье леди Джевити «Я была манекенщицей, или Как я спаслась от ужасного пристрастия к наркотикам. Гангрена высшего общества», настолько приблизившейся к подсудности, насколько можно было рискнуть, да к рассчитанной на публику инвективе[25] подзаголовком «Руки прочь от наших девушек!», автором которой был Онест Джон Мак-Куин. Статейка начиналась так: «В маленьком сельском морге лежала красивая мертвая девушка», а заканчивалась с типичной непоследовательностью (и готическими буквами): «Скажет ли им кто-нибудь, что наркотики и красивые платья — ловушки для маленьких мотыльков?»

Большинство остальных газет высказались в том же духе, и только «Олифант ньюс» избрала другой, более зловещий курс. Газета всего лишь подробно рассказала о Вэл. В статье не упоминалось о преступлении, но дом Папендейка удостоился целой страницы, украшенной фотографией Вэл и репортерским снимком, запечатлевшим Джорджию в утреннем халатике работы Вэл. Подобная реклама была сама по себе подозрительна, но журналистка слегка разбавила свой текст меланхолией, что придало ему ужасный привкус некролога и оставляло у непосвященного читателя неуютное чувство, что конец истории будет печален, осталось только подождать до следующей недели.

Джорджия вбросила мяч в игру в своем неподражаемом стиле.

— Это очень мило со стороны Алана, — сказала она, улыбаясь ему через комнату. — Большинство людей в сходной ситуации держались бы от нас подальше, не так ли? Я не вкладываю в это ничего личного, Аманда. Я знаю, что вы с Альбертом раздумали жениться, только и всего. К тому же у тебя есть семья, дом в деревне, традиции и все такое. Я хочу сказать, что бедняга Алан не имеет к этому отношения и мог спокойно устраниться, верно? Мы все сейчас капельку прокаженные. Надо это признать. Вы знаете, мои дорогие, я поражена. Столько людей оказались по-настоящему ужасно милы. Кстати, который час?

— Половина седьмого, — сказал Ферди. Похоже, он один среди присутствующих сохранял связь с миром. — Ждет приятель?

— Нет, приглашение в ресторан. — Джорджия кивнула Ферди, но тут же перевела взгляд на окно и разгладила свои муслиновые оборки с выражением такой безыскусной мягкости на прелестном лице, что несколько человек быстро глянули на нее. После столь своеобразного заявления обычная сдержанность стала выглядеть нарочитой, и все заговорили свободно.