Французский двор весьма искушен в благородстве нравов и безупречен в загадочной науке церемоний. Генрих II Валуа знает, что дóлжно делать невесте дофина. Еще до ее прибытия он подписал указ о том, что «la reinette», маленькую королеву Шотландии, должны приветствовать во всех городах на ее пути так, как если бы она была его родной дочерью. Поэтому уже в Нанте на Марию Стюарт словно из рога изобилия посыпались очаровательные знаки внимания. Мало того, что на каждом углу сооружают галереи с классическими эмблемами, богинями, нимфами и сиренами, мало того, что настроение сопровождающей свиты оживила пара бочонков отличного вина, мало того, что в ее честь пускали фейерверки и давали артиллерийские залпы, – навстречу маленькой королеве маршировала еще и целая армия лилипутов, сто пятьдесят маленьких детей, все не старше восьми лет, одетых в белые платьица, образуя нечто вроде почетного полка, с дудками и барабанами, миниатюрными пиками и алебардами. И так продолжалось повсюду, пока наконец беспрестанная череда празднеств не привела королеву-дитя Марию Стюарт в Сен-Жермен. Там девочка, которой не исполнилось и шести лет, впервые увидела своего жениха, слабого, бледного и рахитичного мальчика четырех с половиной лет от роду, изначально обреченного на болезни и раннюю смерть отравленной кровью, который робко и нерешительно приветствовал свою «невесту». Остальные же члены королевского семейства приняли ее как нельзя сердечнее, восхищенные ее детской грациозностью, и Генрих II с восторгом называет ее в одном из писем «la plus parfayt entfant que je vys jamès»[5].

В те годы французский двор был одним из самых блистательных и великолепных дворов в мире. Как раз миновало Средневековье с его мрачностью, но пока еще этот переходный период освещают последние романтические отблески заката эпохи рыцарства. Пока еще сила и мужество проявляются в радости на охоте, соревнованиях на лошадях и турнирах, приключениях и войнах, но духовенство уже понемногу занимает место среди правителей, а гуманизм, захвативший монастыри и университеты, начинает проникать в королевские дворцы. Из Италии победоносным шествием пришла во Францию папская любовь к роскоши, духовно-чувственное сластолюбие Ренессанса, радость от изящных искусств, а потому здесь в эту минуту мира образуется уникальное сочетание силы и красоты, мужества и беспечности: высокое искусство учит не бояться смерти и, несмотря на это, любить жизнь чувственной любовью. Естественнее и свободнее, чем где бы то ни было, во французском характере сливаются воедино темперамент и легкость, галльское «рыцарство» восхитительно сливается с классической культурой Возрождения. Предполагается, что аристократ одновременно может нанести противнику в латах сильный удар копьем на турнире и с грациозным изяществом исполнять искусные танцевальные фигуры, он должен одинаково мастерски овладеть грубой наукой войны и тонкостями законов придворной куртуазности; рука, размахивающая пудовым двуручным мечом в ближнем бою, должна уметь извлекать нежные звуки из лютни и писать сонеты любимой женщине: сочетать в себе эти две стороны, быть сильным и нежным, грубым и воспитанным, опытным воином и человеком искусства – таков идеал того времени. Днем король и его дворяне вместе с исходящими пеной гончими псами преследуют оленей и кабанов, ломая копья и раскалывая пики, а вечером все собираются в чудесных отреставрированных дворцах, в Лувре или Сен-Жермене, Блуа или Амбуазе, где господа и дамы предаются духовным развлечениям. Там читают стихи, поют мадригалы, сочиняют музыку, а маскарады пробуждают дух классической литературы. Присутствие множества прекрасных и разукрашенных дам, труды поэтов и художников вроде Ронсара, дю Белле и Клуэ придают этому пышному двору уникальную красочность и радость, расплескивающуюся по всем формам искусства и жизни. Как и вся Европа на пороге начала злосчастной религиозной войны, Франция в те времена переживала период культурного расцвета.

Кто жил при таком дворе и, самое главное, кто правил когда-то при таком дворе, вынужден был приспосабливаться к этим культурным требованиям. Он должен был стремиться к совершенству во всех искусствах и науках, его разум должен был быть столь же гибким, как и его тело. Одной из лучших и славнейших страниц в истории гуманизма навсегда останется тот факт, что необходимость разбираться во всех видах искусства была обязательной как раз для тех, кто хотел вращаться в кругах высшего света. Навряд ли в какое-то другое время так тщательно следили за тем, чтобы не только мужчины высших сословий, но и благородные дамы – и с этого началась новая эпоха – получили законченное воспитание. Как Мария Английская и Елизавета, Мария Стюарт тоже должна была изучать классические языки, греческий и латынь, а также современные: итальянский, английский и испанский. Однако благодаря ясному и быстрому уму, а также унаследованной от предков любви к культуре все усилия для этого одаренного ребенка превращались в игру. Уже в возрасте тринадцати лет она, изучавшая латынь по «Беседам» Эразма, выступила перед всем двором в большом зале Лувра с собственноручно составленной речью на латыни, и ее дядя, кардинал Лотарингский, с гордостью пишет матери Марии Стюарт, Марии де Гиз: «Ваша дочь так повзрослела, и ее внутреннее величие, красота и ум растут с каждым днем, отчего она уже столь совершенна во всех добрых и славных делах, насколько это вообще возможно, и в этом королевстве не найдется ни одной дочери благородного рода или иного сословия, которая могла бы сравниться с нею. Могу сообщить Вам, что она настолько по нраву королю, что бывают дни, когда он занимается ею одной больше часа, и она способна развлекать его разумными речами, как любая другая женщина в возрасте двадцати пяти лет!» И действительно, духовное развитие Марии Стюарт необычайно опережает ее возраст. Вскоре она уже настолько уверенно говорила по-французски, что решилась писать поэзию, достойно отвечая на обожаемые строки Ронсара и дю Белле; и не только во время каких-то придворных игр, а именно в мгновения внутренней смуты с этого момента она, любящая поэзию и любимая всеми поэтами, начнет доверять свои чувства стихам. Однако ее необычайный художественный вкус проявился и в других формах искусства: она мило поет под лютню, ее танец называют не иначе как очаровательным, ее вышивки представляют собой образцы не просто умения, а невероятной одаренности; ее одежда все так же скромна, в ней никогда не найти помпезной перегруженности, как в тех похожих на колокола юбках, в которых расхаживает Елизавета; в своей девичьей грациозности она выглядит одинаково естественно как в шотландском килте, так и в шелковом придворном наряде. Тактичность и чувство прекрасного заложены в Марию Стюарт с рождения, и эту изысканную и при этом не наигранную манеру держаться, навеки придавшую ей поэтическое очарование, дочь рода Стюартов сохранит даже в худшие свои часы как драгоценное наследие королевской крови и княжеского образования. Даже в спортивных достижениях она почти не отстает от самых ловких представителей этого рыцарского двора. Неутомимая наездница, страстная охотница, она ловко играет в мяч; усталость и утомление неведомы ее высокому, стройному и грациозному девичьему телу. Яркая и веселая, беспечная и спокойная, она пьет из всех чаш свою богатую и романтическую юность, не догадываясь, что тем самым невольно исчерпывает чистейшее счастье своей жизни: вряд ли найдется другой образ, в котором с такой отчетливостью воплотился бы рыцарско-романтический идеал женщины эпохи французского Возрождения, как в этом веселом и пылком дитяти королевской крови.

Однако благословили это детство не одни лишь музы, но и боги. Кроме удивительных духовных даров Марии Стюарт досталась еще и необыкновенная физическая грациозность. Едва ребенок превратился в девушку, а затем и в женщину, как все поэты тут же принялись восхвалять ее красоту. «К пятнадцати годам ее красота засияла, словно солнце в ясный полдень», – объявил Брантом, а дю Белле подхватил с еще большей страстью: