В Кале осталась большая часть торжественной процессии. Знать отправилась домой. Завтра в Лувре они будут служить уже другой королеве, ибо для придворных всегда важен лишь сан, а отнюдь не увенчанный им человек. Все они забудут Марию Стюарт, как только ветер подхватит галеоны; сердца всех тех, что сейчас склоняются перед ней, восторгаясь ее видом, и клянутся в вечной верности вдали, забудут о ней: для рыцарей этот прощальный кортеж был всего лишь патетической церемонией, вроде коронации или похорон, и ничего более. И по-настоящему печалятся из-за отъезда Марии Стюарт одни лишь поэты, ибо наделены они даром предчувствия и угрозы. Они знают, что вместе с этой молодой женщиной, жаждавшей создать веселый и красивый двор, из Франции уходит муза; отныне для всех них начинаются смутные времена: политические склоки, передряги и раздор, гугенотские войны, Варфоломеева ночь… зелоты. Конец рыцарству, романтизму, светлому и прекрасному, триумфу искусства, воцарившемуся вместе с этой юной королевой. Совсем скоро померкнет на небосклоне войны созвездие «Плеяд», это соцветие поэзии. И они станут стонать, что вместе с Марией Стюарт уйдет и благородная душевная радость:

И снова Ронсар, сердце которого молодеет при виде юности и благородства, воспевает красоту Марии Стюарт в элегии «Au départ»[17], словно желая хотя бы в стихах задержать навеки утраченное для его взора, и печаль его столь искренна, что из-под его пера вышла поистине трогательно-красноречивая жалоба:

В то время как двор, знать и рыцарский цвет Франции вскоре забывают об уехавшей, на службе у своей королевы остаются почти одни только поэты; ибо для поэтов несчастье – лишь новый признак благородства, и раз уж они прославляли свою повелительницу за красоту, то теперь, в горести, стали любить ее еще сильнее. Верные ей до конца, они будут рядом, воспевать ее жизнь и смерть. Повсюду, где человек благородных кровей проживает жизнь как драму и балладу, найдутся поэты, которые всегда сумеют создать ее заново, вызвав к новой жизни.

В порту города Кале ждет роскошный, выкрашенный в белый цвет галеон; и на это адмиральское судно, на мачте которого бок о бок развеваются флаг королевского дома Франции и флаг Шотландии, восходят трое дядьев-герцогов, самые изысканные придворные рыцари, и четыре Марии, верные подруги; два других корабля составляют эскорт. Но не успело еще судно выйти из внутренней гавани, не успели матросы поставить еще паруса, как взгляду Марии Стюарт, обращенному в неведомую морскую синь, встретилось дурное предзнаменование: о прибрежные скалы разбивается подхваченная стихией баржа, все пассажиры могут утонуть. Так первое, что видит Мария Стюарт, покидая Францию, чтобы воцариться в своей стране, становится мрачным символом: корабль, которым управляют плохо, уходит на дно.

Что это – тайный страх, накативший из-за этого предзнаменования, или чувство утраченной родины, или предчувствие неизбежности: как бы там ни было, Мария Стюарт не в силах отвести затуманенного слезами взгляда от земли, где она была юна, безвинна и счастлива. Растроганный Брантом описал эту глухую боль, захлестнувшую ее при прощании: «Едва лишь судно вышло из гавани и поднялся бриз, матросы начали ставить паруса. Вцепившись обеими руками в корму рядом со штурвалом, она горько расплакалась, то и дело поднимая свои прекрасные глаза и глядя на порт и то место, откуда они отчалили, снова и снова повторяя грустные слова: «Прощай, Франция», – и так продолжалось до самой ночи. Ей предлагали отдохнуть, спуститься в каюту по правому борту, но она все решительно отвергала, поэтому ей постелили на верхней палубе. Королева постоянно настаивала, чтобы помощник штурмана немедленно разбудил ее, как только рассветет, если на горизонте будет видна еще хотя бы полоска французской земли, не опасаясь громко кричать. И счастье ответило на ее желание. Ибо поскольку ветер улегся и пришлось прибегнуть к веслам, в ту ночь продвинулись они недалеко. Едва штурман выполнил ее пожелание, как она поднялась со своего ложа и смотрела на удаляющуюся землю до тех пор, пока та не скрылась из виду, постоянно повторяя: «Прощай, Франция! Боюсь, больше я тебя не увижу».

Когда 19 августа 1561 года корабль Марии Стюарт причалил в Лите, берега окутывал густой туман, какой лишь изредка бывает летом у этих северных берегов. Но насколько же не похоже это прибытие в Шотландию на прощание с douce[19] Францией. Там ее сопровождал великолепный кортеж, составленный из цвета французской знати, князья и графы, поэты и музыканты выказывали ей почтение. Здесь ее никто не встречал, и только когда лодки причалили к берегу, на пристани столпился любопытствующий и недоумевающий народ: пара рыбаков в грубой рабочей одежде, пара прохлаждающихся солдат, пара лавочников да крестьян, пришедших в город продавать овец. И они скорее с робостью, нежели с восторгом наблюдали за тем, как из лодок выходят богато и празднично разодетые знатные дамы и господа. Две отчужденности смотрели друг другу в глаза. Суровой была та встреча, строгой и жесткой, в точности как и душа этой северной страны. В первые же часы после прибытия Мария Стюарт с болью осознала, что ее страна бедна и что за эти пять дней путешествия по морю она на самом деле вернулась назад на целое столетие из великой, богатой, пышной, расточительной и самовлюбленной культуры – в тесный, темный и трагический мир. Ибо, будучи дюжины раз разграбленным и сожженным дотла англичанами да повстанцами, этот город не сохранил в себе ни единого дворца, ни единого особняка, где ее могли бы достойно принять: королеве страны пришлось ночевать у самого обыкновенного купца: просто ради того, чтобы иметь хоть какую-то крышу над головой. Первым впечатлениям дарована великая власть над душой, они впечатываются глубоко и играют судьбоносную роль. Возможно, эта молодая женщина и сама не знала, что потрясло ее с такой силой, когда она, словно чужестранка, вернулась в свое королевство после тринадцатилетнего отсутствия. Что это – тоска по дому, подспудная жажда тепла и сладости жизни, которые она так научилась ценить на французской земле, тень ли чужих серых небес, предчувствие грядущих опасностей? Как бы там ни было, оставшись наедине с собой, Мария Стюарт (и об этом поведал нам Брантом) тут же разразилась слезами. Совсем не так, как Вильгельм Завоеватель, не с ощущением своего полного права ступила ее нога на землю британского острова, нет, – первым чувством, испытанным ею, было смущение, предчувствие и страх перед событиями будущего.