На следующий день примчался регент, которого успели известить, ее единокровный брат Джеймс Стюарт, известный под именем граф Меррейский, и кое-кто еще из знати, чтобы процессия, направлявшаяся к расположенному неподалеку Эдинбургу, имела хоть сколько-нибудь достойное сопровождение. Однако кавалькада была непраздничной. Под шитым белыми нитками предлогом, будто бы они разыскивают пиратов, англичане задержали один из кораблей, на котором как раз перевозили придворных лошадей, а в крохотном городке Лит удалось найти более-менее приличную и достойно запряженную лошадь только для королевы; ее фрейлины и сопровождавшая королеву знать не без раздражения вынуждены были довольствоваться грубыми крестьянскими клячами, которых поспешно согнали из окрестных сараев и конюшен. При виде их на глаза у Марии Стюарт набежали слезы, она вновь почувствовала, насколько многого лишила ее смерть супруга и насколько меньше значит просто королева Шотландии, чем королева Франции, которой она когда-то была. Гордость не позволяла ей явиться на встречу с придворными в составе такой бедной и недостойной процессии. Поэтому вместо того, чтобы устроить «joyeuse entreé»[20] по улицам Эдинбурга, она со своей свитой сразу направилась в замок Холируд, находившийся за стенами города. Темен построенный ее отцом дом с круглыми башенками, расположившийся в глубине ландшафта, на фоне которого сейчас упрямо возвышаются одни лишь зубцы крепости; снаружи, на первый взгляд, четкость его форм и квадратная массивность кажутся признаком великолепия.
Но каким же холодом, пустотой и безрадостностью встретили его комнаты избалованную Францией королеву! Ни гобеленов, ни сверкания люстр, отражающегося в итальянских зеркалах и перебегающего от стены к стене, ни дорогих тканей, ни блеска золота и серебра. Здесь не было двора уже много лет, в заброшенных комнатах не звенел смех, с момента смерти ее отца королевская рука не обновляла и не украшала этот дом: даже тут в лицо ей пустыми глазницами таращилась нищета, древнее проклятие этого королевства.
Едва прослышав о том, что в Холируд вернулась королева, жители Эдинбурга в ту же ночь отправились приветствовать ее. Неудивительно, что их приветствие в сравнении с изнеженным и избалованным вкусом французской знати показалось грубоватым и простоватым; у граждан Эдинбурга не было «musiciens de la cour»[21], которые могли бы порадовать слух ученицы Ронсара нежными мадригалами и изысканными канцонами. Они могли лишь чествовать королеву своей страны по дедовскому обычаю, собрав валежник, которого только и есть в избытке в этих скудных и негостеприимных местах, чтобы озарить кострами темную ночь, а затем собраться у нее под окнами и сыграть на своих волынках, дудках и других нескладных инструментах нечто, что казалось им музыкой, а изысканным гостям – адским шумом. Кроме того, они грубыми мужскими голосами пели псалмы и благочестивые песни, поскольку мирские тексты священники-кальвинисты запрещали; больше ничего они при всем желании предложить не могли. Но Мария Стюарт радовалась такому приему или, по крайней мере, продемонстрировала радость и приветливость. Поэтому хотя бы в ту первую неделю после прибытия впервые за несколько десятков лет между королевой и ее народом царило взаимопонимание.
И королева, и ее советники пребывали в плену иллюзий относительно того, насколько неизмеримо тяжелая задача стоит перед этой совершенно неопытной в политическом смысле правительницей. И пророческими оказались слова Мейтленда из Лентингтона, самого умного человека среди шотландской знати, написавшего по прибытии Марии Стюарт, что оно неизбежно станет причиной невероятных трагедий («it could not fail to raise wonderful tragedies»[22]). Если даже энергичный, решительный человек, правящий железной рукой, не мог сделать так, чтобы в стране подолгу царил мир, то как это сделать девятнадцатилетней женщине, забывшей свою страну и совершенно не умеющей править! Нищая страна, продажная знать, для которой хороши любые поводы к войне, множество кланов, которые живут в вечном раздоре друг с другом и только и ждут возможности обратить свою ненависть в гражданскую войну, католическое и протестантское духовенство, свирепо борющиеся за главенство, опасная соседка, которая всегда начеку и которая умело находит поводы для подстрекательства к мятежу, и в придачу враждебность великих держав, безжалостно пытающихся вовлечь Шотландию в свою кровавую игру: таково положение дел, доставшееся Марии Стюарт.
В тот миг, когда она вернулась в свою страну, эта борьба оказалась на лезвии ножа. Вместо полной сокровищницы она получает от матери роковое наследие, поистине «damnosa hereditas»[23]: религиозные распри, калечащие души здесь ожесточеннее, чем где бы то ни было еще. За все те годы, что сама она провела в счастливом неведении во Франции, Реформация успешно завоевывала позиции в Шотландии. Этот жуткий раскол прошел по дворам и домам, деревням и городам, родам и семьям: часть знати перешла в протестантскую веру, другая осталась католиками, города обратились к новой вере, равнинные деревни – к старой, клан на клан, род на род, ненависть обеих сторон подогревают фанатичные священники, чужие державы оказывают политическую поддержку. Но опаснее всего для Марии Стюарт то, что как раз более могущественная и влиятельная часть знати оказалась в лагере противника, то есть на стороне кальвинистов; возможность завладеть богатствами церкви оказала магическое влияние на эту жадную и мятежную шайку. Наконец у них появился прекрасный, псевдоэтический повод выступить в роли защитников истинной церкви, «лордов Конгрегации», восстать против своей правительницы – и на это восстание в Англии для них всегда найдутся готовые на все помощники. Более двухсот тысяч фунтов уже принесла в жертву обычно невероятно экономная Елизавета, лишь бы мятежами да войнами отнять Шотландию у католиков Стюартов, даже сейчас, после торжественно заключенного мира, большая часть подданных Марии Стюарт втайне получает жалованье от нее. Мария Стюарт смогла бы одним махом восстановить утраченное равновесие, если бы сама перешла в протестантскую религию, на чем сильно настаивает часть ее советников. Вот только Мария Стюарт из рода Гизов, семьи яростных поборников католической веры, и Мария хоть и не столь ревностна в ней, остается страстно верна вере отцов и предков. Она никогда не поступится своими убеждениями и даже в час крайней опасности в полном соответствии со своей смелой натурой предпочтет избрать вечную борьбу, нежели хотя бы раз трусливо пойдет вразрез с велением совести. Однако из-за этого ширится пропасть между ней и знатью; это всегда опасно, когда правитель принадлежит к иной религии, нежели его подданные. Ибо не могут весы вечно колебаться, однажды решение должно быть принято; и у Марии Стюарт остается лишь один-единственный выбор: возглавить Реформацию или пасть ее жертвой. По странной случайности беспрестанный спор между Лютером, Кальвином и Римом драматическим образом разрешится именно в ее судьбе; личная борьба между Елизаветой и Марией Стюарт, между Англией и Шотландией становится решающей – и именно поэтому такой важной – в борьбе и между Англией и Испанией, между Реформацией и Контрреформацией.
И эта сама по себе судьбоносная ситуация усложняется еще и из-за того обстоятельства, что религиозный раскол тянется до самой ее семьи, до ее замка, до ее советников. Самый влиятельный человек в Шотландии, ее собственный единокровный брат Джеймс Стюарт, граф Меррейский, которому она вынуждена доверить ведение государственных дел, является убежденным протестантом и покровителем церкви, которую она, убежденная католичка, должна объявить еретической. Еще четыре года тому назад он первым поставил свою подпись под клятвой патронов, «лордов Конгрегации», обязавшихся «отречься от сатанинской веры и суеверий, а также поклонения образам и объявить себя с этого момента ее открытым противником». Эта сатанинская религия («Congregation of Satan»)[24], от которой они отрекаются, и есть католическая вера, то есть религия Марии Стюарт. Таким образом, между королевой и регентом с самого начала воцарился раздор в этой последней, самой важной части взглядов на жизнь, и подобная ситуация не обещает мира. Ибо в глубине души королева думает лишь об одном: о подавлении Реформации в Шотландии, а у ее регента и брата засело единственное стремление: сделать ее же единственной религией в Шотландии. Настолько вопиющая противоположность в убеждениях неизбежно при первой же возможности должна привести к открытому конфликту.
