«Но я хочу кормить отнюдь не вашу церковь, – ответила королева, раздосадованная его двусмысленными словами. – Я хочу поддерживать римско-католическую церковь, которую считаю церковью Божьей».

Вот наконец и нашла коса на камень. С этого момента между верующей католичкой и фанатиком-протестантом не может быть взаимопонимания. Забыв о вежливости, Нокс обругал римско-католическую церковь шлюхой, недостойной быть невестой Господа. А поскольку королева тут же запретила ему использовать подобные слова, ибо они оскорбляют ее совесть, тот с вызовом ответил: «Совесть требует знания», – и заявил, что опасается обнаружить в королеве недостаток истинного знания. Вместо примирения первый разговор лишь сильнее выявил противоречия. Теперь Нокс понял, что «сатана силен» и что нечего и надеяться на то, что юная правительница проявит покорность. «В столкновении с нею я встретил решимость, какой мне в подобном возрасте видеть еще не доводилось. С тех пор двор закрыт для меня, а я – для него», – с горечью пишет он. С другой стороны, молодая женщина впервые за все время ощутила границы своей королевской власти. Нокс вышел из комнаты с гордо поднятой головой, донельзя довольный собой и гордый тем, что не покорился королеве, а озадаченная Мария Стюарт осталась и, осознав собственное бессилие, разразилась горючими слезами. Однако они будут не последними: совсем скоро она узнает, что мало наследовать власть по крови, ее необходимо снова и снова завоевывать в борьбе и унижениях.

Первые три года, которые молодая королева провела в Шотландии в роли вдовы короля, миновали довольно спокойно, без особых событий: такова особая форма ее судьбы, что все великие события в ней (именно это и привлекало драматургов с такой силой) способны сосредоточиваться в очень коротких и простых эпизодах. Меррей и Мейтленд правят, Мария Стюарт в те годы представляет страну, и это разделение власти удовлетворяет всех. Ибо и Меррей, и Мейтленд правят мудро и осторожно, а Мария Стюарт, в свою очередь, великолепно выполняет функции представителя. Наделенная от природы красотой и изяществом, обученная всем придворным искусствам, не по-женски смелая наездница, умело играющая в мяч, страстная охотница – ей благодаря одним только внешним проявлениям удалось снискать всеобщее восхищение: жители Эдинбурга с гордостью смотрят на дочь Стюартов, когда она рано поутру выезжает из замка в сопровождении пестрой кавалькады, держа сокола на высоко поднятой руке, приветливо и радостно отвечая на все приветствия: вместе с этой девушкой-королевой в эту сумрачную страну пришло нечто веселое, трогательное и романтичное, лучик юности и красоты, и ведь всегда бывает так, что красота и юность правителя загадочным образом завоевывают любовь народа. Лорды снова обратили внимание на мужественность и храбрость. Эта молодая женщина целыми днями может неутомимо мчаться впереди своей свиты, и ее обворожительная приветливость еще сильнее раскрывается благодаря железной гордости, а это стройное, как тростинка, нежное, легкое и по-женски мягкое тело таит в себе необыкновенную силу. Для ее горячего нрава нет таких усилий, что были бы излишне тяжелы, и однажды, посреди дикой погони верхом, она сказала одному из своих спутников, что хотела бы быть мужчиной, чтобы знать, каково это – провести в поле целую ночь. Когда регент Меррей отправился на войну против восставшего клана Хантлей, она решительно отправилась вместе с ним, со шпагой на боку и пистолетами за поясом; жгучее приключение манит ее безумием и опасностью, ибо величайшей тайной души этой решительной натуры всегда было и будет умение отдаваться любому делу всеми силами, со всей любовью и страстью. Однако, будучи, с одной стороны, простой и выносливой, как охотник, как воин в скачке и в пути, она с величайшей изысканностью умеет выглядеть повелительницей в своем замке, быть самой веселой и милой в своем крохотном мирке. Ее юность поистине удивительно воплощает в себе идеал того времени: мужество и легкость, силу и мягкость в по-рыцарски романтичной натуре. Ее образ освещает последними отблесками эпохи рыцарей и трубадуров этот туманный и прохладный северный мир, на который уже бросила свою тень Реформация.

Никогда еще романтический образ этой девушки, этой юной вдовы не сиял ярче, чем на двадцатом и двадцать первом году ее жизни: и здесь ее триумф, непонятый и неиспользованный, проявляется слишком рано. Ибо еще не пробудилась полностью ее внутренняя жизнь, женщина в ней еще не познала волю своей крови, еще не сформировалась ее личность, не развилась. Истинная Мария Стюарт будет всегда раскрываться только в минуты волнения, опасности, а те первые годы в Шотландии были наполнены лишь равнодушным ожиданием, бесцельным времяпровождением, подготовкой, хоть внутренняя воля ее и не подозревала еще, к чему и ради кого. Словно бы набирала в грудь воздуха перед решительным усилием, и застывшее мгновение это бледно и мертво. Ибо Мария Стюарт, еще в раннем детстве владевшая Францией, испытывает внутреннее недовольство жалким положением королевы Шотландии. Не для того вернулась она на родину, чтобы править этой бедной, тесной, окраинной страной; эта корона с самого начала была для нее лишь средством для того, чтобы добыть во всемирной игре другую, более блестящую, и все те, кто считает или заявляет, будто Мария Стюарт никогда не жаждала иного, нежели тихо и мирно править наследием отца, быть послушной управительницей шотландской короны, глубоко заблуждаются. Те, кто приписывает ей столь слабое честолюбие, уменьшает величие этой души, ибо в этой юной женщине живет неукротимое, неугасимое стремление к великой власти; никогда та, кто в пятнадцать лет венчался в соборе Нотр-Дам с сыном короля Франции, кого в Лувре чествовали как повелительницу миллионов подданных, не удовлетворится тем, чтобы править двумя дюжинами строптивых деревенщин, именующих себя графами и баронами, быть королевой пары сотен тысяч пастухов и рыбаков. Искусственно и несправедливо было бы приписывать ей некое национально-патриотическое чувство, на самом деле открытое несколько веков спустя. Князья пятнадцатого-шестнадцатого веков – за исключением ее великой противницы Елизаветы – совершенно не думали тогда о своих народах, заботясь исключительно о своей личной власти. Королевства перекраивались подобно платьям, государства создавались войнами и браками, а отнюдь не внутренним предопределением народов. Так что не стоит обманываться и впадать в сентиментальность: в то время Мария Стюарт была готова променять Шотландию на трон Испании, Англии, Франции, да и любой другой, и не пролила бы, наверное, ни единой слезинки, прощаясь с лесами, озерами и романтическими замками своей родины, ибо в своем страстном честолюбии она расценивала эту маленькую страну исключительно как трамплин для достижения более высокой цели. Кровь, текущая в ее жилах, подсказывает ей, что она призвана править, а красота и культура делают ее достойной любой короны в Европе, и с той же неясной страстью, с какой другие девушки ее возраста мечтают о безмерной любви, эта честолюбивая королева мечтает лишь о безмерной власти.

Именно поэтому она поначалу и отдает управление государственными делами Меррею и Мейтленду, безо всякой ревности и даже без искреннего интереса; и она без зависти – что ей, коронованной в нежном возрасте, рано изнеженной судьбой, эта тесная, бедная страна? – позволяет им обоим руководить страной. Управление, приумножение благосостояния – это высшее политическое искусство никогда не было сильной стороной Марии Стюарт. Она может лишь защищать, но не хранить. И только когда возникает угроза ее праву, когда бросают вызов ее гордости, только когда чужая воля посягает на то, что принадлежит ей по праву, тогда и пробуждается ее энергия, безудержная и импульсивная: только в важные мгновения эта женщина становится великой и деятельной, а во время промежуточное остается посредственной и равнодушной.