И вот этот твердокаменный, ветхозаветный характер и проповедует в Эдинбурге идеи протестантской церкви. Джон Нокс – самый твердолобый, фанатичный, безжалостный из всех основателей церкви, стократ превосходящий своего учителя Кальвина по неумолимости и нетерпимости. Изначально он был мелким католическим священником низкого ранга, а затем со всей яростью и нетерпимостью своего несговорчивого характера посвятил себя Реформации, став учеником Джорджа Уишарта, которого мать Марии Стюарт велела сжечь заживо как еретика. И это пламя, в котором погиб его учитель, продолжало гореть в его душе. Когда он был одним из предводителей восстания против регентши, его захватили в плен французские вспомогательные отряды и отправили на галеры во Францию. И там, в цепях, он просидел довольно долго, но вскоре его воля стала тверже железа. Когда его отпустили на свободу, он бежал к Кальвину; там он постиг силу красноречия и научился безжалостной пуританской ненависти ко всему светлому и эллинскому, а стоило ему вернуться в Шотландию, как всего за несколько лет он, благодаря гению своей жесткости, подчинил Реформации лордов и народ.
Возможно, Джон Нокс – это самый настоящий религиозный фанатик, которого знала история, он тверже Лютера, душу которого еще иногда трогала внутренняя жизнерадостность, строже Савонаролы, ибо ему не присущи блеск и мистическое озарение проповеди. Будучи совершенно искренним в своей прямолинейности, из-за этой жуткой зашоренности он становится одним из тех узколобых и суровых людей, для которых правдива лишь одна правда, добродетельна лишь одна добродетель и христианским осталось лишь собственное христианство. Тот, кто не с ним, считается преступником, кто хоть на йоту отступит от его требований – приспешником сатаны. Нокс обладает мрачной мужественностью одержимого собой человека, ограниченного страстью человека, легко приходящего в экстаз, от которого за милю несет гордостью уверенного в собственной правоте: в его суровости тлеет опасная радость от собственной твердости, в его нетерпимости – мрачное удовольствие от собственной непогрешимости. С густой бородой стоит он, шотландский Иегова, по воскресеньям на кафедре собора Святого Эгидия и обрушивает свою ненависть и проклятия на всех, кто не слушает его проповедь; «kill joy», убийца радости, мрачно поносит «порождение дьявола» беспечных, беззаботных, служащих Господу не строго по букве закона и его личной точке зрения. Ибо этому старому фанатику неведома иная радость, нежели триумф собственной правоты, для него не существует иной справедливости, кроме победы его дела. Он совершенно наивным образом приходит в восторг, если удается устранить или унизить какого-то католика или другого противника; и если рука убийцы убирает с дороги врага протестантской церкви, то, конечно же, сам Господь Бог желал этого похвального деяния и способствовал ему. Нокс затянул с кафедры ликующие псалмы, когда у несчастного мальчика, Франциска II, супруга Марии Стюарт, прорвался гной из уха, «не желавшего слушать голос Господень», а когда Мария де Гиз, мать Марии Стюарт, умирала, он начал свою проповедь такими восторженными словами: «Да избавит нас Господь в своей великой милости поскорее и от остальных, кто Валуа по крови. Аминь! Аминь!» В его речи, угрожающе хлесткой, словно розги, не чувствуется ни капли мягкости и божественной милости евангелий; лишь мстительный бог – его бог, ревнивый и неумолимый, и в его собственной Библии существует только Ветхий Завет, кровожадный и варварски строгий. О Моаве, Амалеке и других врагах народа Израилева, которых следовало искоренить огнем и мечом, заводит он свою проповедь, все так же угрожающе и неумолимо переходит на врагов истинной – то есть его собственной – веры. И когда он бичует суровыми словами библейскую королеву Иезавель, слушающие его прекрасно понимают, какую королеву имеет он в виду на самом деле. Подобно грозе, мрачной в своем великолепии, затмевающей ясное небо и вгоняющей в вечный страх душу вспышками молний и раскатами грома, кальвинизм заполонил шотландскую землю, и напряжение готово разрядиться в любой момент.
С таким непоколебимым и неподкупным человеком, который хочет командовать и принимает только покорную верность, не найти компромиссов; любые попытки договориться с ним и завоевать его расположение встречают лишь насмешки и делают его еще более требовательным. Об этот каменный валун самодовольного упрямства разбиваются все попытки прийти к взаимопониманию. Те, кто делает вид, будто они сражаются за Бога, – люди, менее всех живущие в ладу с собой; ведь им кажется, будто они слышат божественное послание, и при этом они глухи ко всему человеческому. Мария Стюарт и недели еще не провела в стране, но уже успела прочувствовать на себе присутствие этого мрачного фанатика. Не успев еще взойти на престол, она не только стала порукой для полной свободы вероисповедания своих подданных, что при ее толерантном темпераменте вряд ли представляло жертву, но и ознакомилась с законом, согласно которому в Шотландии было запрещено прилюдное отправление мессы, – неприятная уступка приверженцам Джона Нокса, коему, по его словам, «было бы предпочтительнее увидеть, что в Шотландии высадились десять тысяч врагов, нежели знать, что была прочитана хоть одна месса». Но, конечно же, верующая католичка, племянница Гизов, оставила за собой право беспрепятственно отправлять свою веру в домашней часовне, и парламент согласился на это требование без колебаний. Однако же едва она успела собраться на католическое богослужение в первое воскресенье, в своем собственном доме, в Холирудской часовне, как к самым дверям подкатила науськанная толпа; у пономаря, намеревавшегося отнести к алтарю освященные свечи, их отняли и поломали. Все нараставшее ворчание толпы требовало устранить, а то и вовсе убить «священника, служащего божкам», крики против «сатанинской службы» становились все более и более настойчивыми, в любую секунду мог начаться штурм церкви в собственном доме королевы. К счастью, лорд Меррей, хоть и сам был приверженцем протестантской церкви, вышел к фанатичной толпе и закрыл собой вход. После торопливо завершенного богослужения он отвел напуганного священника в целости и сохранности в свои покои; открытое противостояние было предотвращено, авторитет королевы удержан, хоть и с трудом. Но веселые празднества в честь ее прибытия, «joyousities»[26], как мрачно насмехается над ними Нокс, к вящей радости последнего, грубо нарушены: романтично настроенная королева впервые ощущает сопротивление действительности в своей собственной стране. На это оскорбление Мария Стюарт ответила вспышкой гнева. Приглушенное ожесточение выплеснулось в виде слез и резких слов, что снова высвечивает ее пока что не до конца прояснившийся характер. Эта молодая, с ранней юности избалованная судьбой женщина в глубине души нежна, уступчива и обходительна; начиная с первых лиц придворной знати и до последних камеристок и горничных, все хвалят ее приветливый, негорделивый и сердечный нрав. Она умеет расположить к себе всех, поскольку не настаивает на своем высоком происхождении перед всем и каждым, а благодаря естественной мягкости дает возможность забыть о своем высоком положении. Вот только в основе этой щедрой сердечности лежит сильная уверенность в себе, невидимая до тех пор, пока никто на нее не посягает, но прорывающаяся со страстью наружу всякий раз, как только кто-то осмеливается возразить или восстать против нее. Эта поразительная женщина часто умела прощать личные обиды, но никогда – нарушения ее права как королевы.
Поэтому она не собиралась ни мгновения терпеть это первое оскорбление. Подобную дерзость следует душить на корню. И она знает, с кем это связано, помнит об этом бородаче из еретической церкви, который настраивает народ против ее веры и который погнал эту толпу в ее дом. Королева тут же принимает решение как следует проучить его. Ибо Мария Стюарт, с детства привыкшая к королевскому всевластию во Франции, к повиновению, выросшая с чувством божественной милости, не может представить себе, чтобы подданный, кто-то из граждан, ей возражал. Она готова ко всему, кроме того, чтобы кто-то осмеливался открыто и, более того, невежливо возражать ей. Зато Джон Нокс готов на это, причем готов с радостью. «Почему меня должно пугать красивое лицо благородной дамы, если я смотрел в глаза столь многим разъяренным мужам и ни разу не испытал неподобающего испуга?» Он с восторгом мчится во дворец, ибо для фанатика истинная радость в одних лишь сражениях – сражениях, как он считает, во имя Господа. Если Господь даровал королеве корону, то своим священникам и посланникам – огненное слово. Для Джона Нокса священнослужитель протестантской церкви, как заступник божественного права, стоит выше короля. Его задача – защищать Царство Божие на земле, он должен без колебаний и жалости стегать непокорных, как поступал во время оно Самуил и библейские судьи. Так и произошла эта сцена, как в Ветхом Завете, где столкнулись лоб в лоб королевская гордость и высокомерие священника; не женщина и мужчина борются здесь за главенство, нет, в ожесточенном бою встретились две древние идеи, встретились в тысячный или даже десятитысячный раз. Мария Стюарт пыталась проявить мягкость. Хотела достичь взаимопонимания, скрывая собственное огорчение, ибо для нее важнее всего мир в стране; начала беседу вежливо. Однако Джон Нокс исполнен решимости грубить и показать этой «idolatress»[27], что он ни на дюйм не склонится перед власть имущими этого мира. Молчаливый и мрачный, не обвиняемый, но обвинитель, он выслушал королеву, в то время как она упрекала его из-за книги «The first blast of trumpet against the monstrous regiment of women»[28], в которой он отрицал право женщин на корону. Но тот же самый Нокс, униженно извинявшийся впоследствии за ту же самую книгу перед протестанткой Елизаветой, перед лицом «папистки», правительницы собственной страны, стоял на своем, прибегая к помощи весьма двусмысленных слов. Постепенно разговор оживился. Мария Стюарт спросила у Нокса прямо в лицо, должны ли подданные повиноваться своему правителю. Однако вместо того чтобы ответить «само собой», как предполагала Мария Стюарт, этот ловкий тактик тут же завел притчу о послушании: если бы отец лишился рассудка и захотел убить своих детей, дети имели бы право связать ему руку и отнять у него меч. Если князья преследуют детей Божьих, те имеют право сопротивляться. В этой оговорке королева тут же усмотрела протест теократа против ее права как правительницы. «То есть, – поинтересовалась она, – мои подданные должны подчиняться вам, а не мне? То есть это я у вас в подчинении, а не вы у меня?» Да, именно так и думал Нокс, но в присутствии Меррея поостерегся ответить утвердительно. «Нет, – уклончиво произнес он, – оба они, и князь, и его подданные, должны подчиняться Богу. Короли должны быть кормильцами церкви, а королевы – кормилицами».
