А.К.:Это есть и в Васиных воспоминаниях о «МетрОполе».

Е.П.:У нас будет отдельная тема о «МетрОполе», сейчас я просто говорю об этом, чтобы нарисовать более цельный портрет шестидесятников.

А.К.:И индивидуальный портрет одного из них — Феликса Феодосьевича Кузнецова. Он яркая фигура шестидесятничества — потому и яркая, что шестидесятники были разные, а он вобрал многое от всех. Начиная от ортодоксов православных, националистов — и до крайних либералов. Он же мог быть и бывал каким угодно…

Е.П.:Не удержусь, чтобы еще одну историю не рассказать. Ты знаешь такое имя — Герман Плисецкий?

А.К.:Конечно.

Е.П.:Мне это рассказывал Юз Алешковский, а они были друзьями с Германом. Вот закончили они вместе университет, и Кузнецов тоже… И поскольку он человек вологодский, ему как-то надо было цепляться за Москву. А тут ему предложено было написать фельетон о стилягах, о тунеядцах разных… А Герман Плисецкий вел вольный образ жизни, писал стихи, нигде не работал — словом, богема. Ну, и уехал в Крым, кажется, куда любили шестидесятники ездить, пошататься просто. А Феликс считался его близким другом. И он пришел к маме Германа и сказал — мол, у меня есть возможность Германа стихи напечатать. И та ему дала черновички или рукописи какие-то, а он соорудил фельетон, где изобразил своего товарища в виде, значит, тунеядца и вообще… Напечатал его стишки какие-то, процитировал упаднические строки, представляешь? Я, признаться, в эту историю не поверил, хотя уже Феликса Феодосьевича знал, но Юз клятвенно уверял, что правда. И когда они уже были люди немолодые, Феликс встретил Плисецкого и сказал: «Извини, Герман, виноват перед тобой, бес попутал…»

А.К.:Ну, ладно, Бог с ним, с Феликсом Феодосьевичем, ну его. Давай вернемся к феномену шестидесятничества. Ключевое явление — XX съезд. Он либеральную левую интеллигенцию на Западе поссорил с коммунизмом, он им открыл глаза на коммунизм, и многие из них с коммунизмом расплевались. А нашим не до конца открыл глаза, они сначала поверили, что советский социализм можно улучшить. Потом-то прозрели, но это позже. Поколение шестидесятников впервые по-настоящему увидело действительность в ясном свете, когда стали закручивать после Никиты гайки.

Е.П.:А после XX съезда они поверили партии. Партия — коллективный разум, который всегда прав. И Сталин был не прав, а теперь партия все исправила. И все это называлось — сейчас только посмеяться можно — «возвращением к ленинским нормам».

А.К.:А потом умная партия поняла, что если сталинское время поносить, то скоро и до ленинских норм доберутся, и стала тормозить, а многие шестидесятники уже тормозиться не хотели. Зато те, которые хотели, те кинулись тормозиться впереди паровоза…

Е.П.:Да, и при этом вросшие во власть шестидесятники были и своеобразной пятой колонной, которая потом перестройку сделала.

А.К.:Которая спасала социализм путем реформ. Это счастье наше, что советский социализм путем реформ спасти нельзя, можно только разрушить. Социализм советского образца — как некоторые раковые опухоли: пока ножом не тронул, есть время еще немножко пожить, как операцию сделал — привет… Вот Горбачев начал операцию… Они-то думали, реформисты, спасти систему и самим спастись с нею, а не вышло. Оказалось — и так и так конец.

Е.П.:Есть еще одна популярная точка зрения. Среди молодых, горбачевского поколения советских начальников — то есть шестидесятников, пошедших в советскую власть, — были просто завистливые. Вот они ездили по делам по всему миру и смотрели, как живут их сверстники. И видели, что там человек, который по рангу в сто раз, в тысячу раз ниже, живет лучше — так на кой черт нам сдался такой наш социализм?

А.К.:Да, правильно, в этом анализе ты прав. Но независимо от мотивов шестидесятники как цельное поколение, как группа, которая, собственно, определяется просто по датам рождения, — они сыграли уникальную роль в истории страны: и в истории культуры нашей, и в истории просто общества. Вот почему их и называют общим названием. Всё это уже потом: семидесятники, восьмидесятники — это всё от лукавого. Шестидесятники — их почти сразу так назвали, потому что было видно, как поперло целиком поколение.

Е.П.:Термин, по-моему, Рассадина.

А.К.:Кажется, да… И какую позицию ни занимали отдельные шестидесятники внутри своего поколения — советскую, антисоветскую, — но это было великое поколение.

Е.П.:Притом что были и другие мощные поколения. Пережившие революцию — поколение Маяковского — Есенина, условно говоря. Потом пережившие войну, фронтовики, появившиеся в литературе после войны. То есть такие, как Астафьев, Виктор Некрасов… А уж потом — те, кто после пятьдесят шестого года, после XX съезда. И вот смотри, что я тебе хочу сказать: все предыдущие поколения принимали правила игры и делали вид, что они верят…

А.К.:Нет, они верили. Предыдущие поколения верили.

Е.П.:Это очень тонкая грань… Ну, скажем так: все предыдущие поколения, до шестидесятников, они искренне делали вид, что верят. Так мне кажется.

А.К.:А мне кажется, что они верили, а не делали вид. А вот шестидесятники — это было первое советское поколение, которое довольно быстро разуверилось. Их вера пошатнулась в пятьдесят шестом году, после XX съезда. Еще не рухнула — только пошатнулась.

Е.П.:Потому что XX съезд был первой разрешенной контрреволюцией. И шестидесятники сформировались в контрреволюционных настроениях. До этого революция была безусловно завершившимся событием, а тут оказалось, что она может пойти в любую сторону…

А.К.:Потому и писали про комиссаров в пыльных шлемах, что все снова заворочалось, забурлило… То есть до этого революция уже безусловно победила, а тут возникли сомнения. И поэтому наиболее романтически настроенные шестидесятники говорили: революция продолжается! Если бы в революции не возникло сомнения, то не был бы возможен один из архетипических шестидесятнических драматических эпизодов — такой, как у Розова в «Шумном дне»…

Е.П.:Где дедовской революционной саблей полированный буфет рубит…

А.К.:Да, юный Олег Табаков играл юного такого шестидесятника. Понимаешь, в чем дело? Не могло возникнуть потребности восстанавливать саблей ленинские нормы — ведь он ленинские нормы восстанавливает саблей, — если бы эти нормы не пошатнулись. Если бы полированный буфет, то есть контрреволюция, не побеждал бы. И это не мы с тобой такое открытие сделали. Все, кто ностальгирует по советскому времени, считают, что это Никита, «проклятый Хрущ», советскую власть погубил.

Е.П.:А вот скажи-ка мне, пожалуйста, зачем Никита это сделал? А что, разве нельзя было жить так и дальше — сидя по лагерям?

А.К.:Нельзя.

Е.П.:А почему?

А.К.:Моя теория такая: потому что каналы могут рыть зэки, а электронно-вычислительную машину, как тогда называли компьютер, зэки не построят. Максимум — танк, а компьютер — уже нет, не получится. Заставить рыть землю под штыком можно, а заставить думать — нельзя. А делать компьютеры надо, иначе проиграем гонку вооружений. Гонку высокотехнологических, как теперь сказали бы, вооружений.

Е.П.:Ага. Тогда, значит, вот в чем реформаторство Хруща было: он решил из лагерей… в общем, шарашку сделать.

А.К.:Именно шарашку. А в шарашке, как мы знаем из «Круга первого», люди начинают думать всякое…

Е.П.:То есть… вот в этом смысле он прогрессист.

А.К.:Совершенно верно.

Е.П.:Сталин сплошной лагерь устроил, а Хрущев сделал сплошную шарашку.

А.К.:Ну, у них задачи были разные. Сталину каналы надо было рыть, лес валить, руду копать. А Никите надо было ракеты строить.

Е.П.:Нет, у Сталина тоже шарашки появились, когда надо было бомбу делать.

А.К.:Когда атомную бомбу у американцев украли, надо было ее дорабатывать, появились во множестве шарашки. Но это же понятно совершенно: интеллектуальный труд в ГУЛАГе невозможен, в шарашке возможен. А при Хрущеве интеллектуальный труд стал важнее физического, время настало другое.