Е.П.:Знаменитый культуртрегер-диссидент Александр Глезер начинал свою бурную деятельность, которая в СССР закончилась для него фельетоном «Человек с двойным дном» и эмиграцией, в комсомольском кафе «Аэлита».
А.К.:Совершенно верно! Кафе «Молодежное», «Синяя птица» — это места, где мы встречались и где всегда было хорошо.
Е.П.:Ярый, можно сказать, антисоветчик поэт Юрий Карабчиевский, участник «МетрОполя», мой друг, сильно смутился, когда я ему сказал, что обнаружил в старой «Юности» шестидесятых его первую публикацию.
А.К.:И я, который с комсомольцами общался по джазовым делам, одновременно, прости меня, Господи, их ненавидел лютой ненавистью. Знаешь за что? Именно за то, что они и такие, и такие, и нашим, и вашим. Поэтому меня трясло при чтении романа Василия Павловича Аксенова «Редкие земли», где фигурируют прогрессивные бывшие комсомольцы, которые «пилят бабки» в условиях «неокрепшей демократии». Комсомол, как социальная категория, закончился, а Вася решил его продлить. Поэтому он всех этих жуликов, снюхавшихся друг с другом еще в комсомоле, воспринимает как тех самых прогрессивныхребят из ЦК комсомола, которые ему помогали. Мне это не годится, поэтому мы на комсомольских романах с Васей разошлись. Не на их литературном качестве — роман «Кесарево свечение», я считаю, написан просто здорово, «Москва КваКва» — хулигански смешно, «Редкие земли» — местами чрезвычайно выразительно. Но мы разошлись. Для меня комсомольцы, что и для вас, Евгений Анатольевич, как вы изволили выразиться, — черти, бесы, бесенята, нечистая сила.
Е.П.:Нечистая сила — это скорее даже не метафора, а реальность. У меня на родине в Красноярске, как тебе известно, есть скалы под названием Столбы, где всегда собиралась вольница — что при царе-батюшке, что при коммунистах. Пели под гитару, самиздат друг другу передавали, обсуждали, «доживет ли Советский Союз до 1984 года». И я был свидетелем, как комсаих громила, жгла их самодельные избушки, обливая бензином. Я видел, как из здания горкома комсомола, как по свистку, выскочили крепкие молодые люди, расселись в приготовленные трехколесные мотоциклы и покатили со страшной скоростью в сторону Столбов. Там потом был настоящий бой весь день, потому что столбистытоже были не лыком шиты, прямо нужно сказать. Но превосходящие силы фашистских коммунистических чертей победили.
А.К.:А у меня есть одна-единственная комсомольская повесть, называется «Кафе "Юность"». Так там один из героев, тоже комсомольский фашист, насилует в сортире джазового клуба девушку. Потом, правда, понимая, что все как-то не так у него пошло´, вешается на фрамуге окна в общежитии…
Е.П.:И все-таки зря ты про «икону» относительно Аксенова загнул, скажу я, выдержав паузу. Мы описываем человека, которого и любим, и полагаем очень значительнымчеловеком. Пытаемся ничего не утаить, кроме деталей, которые носят приватный характер. Но я совершенно искренне не считаю «Кесарево свечение» комсомольским романом. И, пожалуй, «Москву Ква-Ква» — тоже.
А.К.:Но ты, я надеюсь, признаешь, что «Редкие земли» — комсомольский роман?
Е.П.:«Редкие земли» — да. А «Москва Ква-Ква» с писательской, ремесленной точки зрения — это буйная фантазия на советские темы. С самовлиянием «Острова Крым». Где решаются вопросы скорее эстетические, чем этические. «Кесарево свечение» — философская книга, где автора занимают исключительно мировоззренческие проблемы: проблемы жизни, смерти, всего что угодно, но только не комсомола.
А.К.:Все, согласен, обвинения снимаю. Но «Редкие земли» — это роман комсомольский. С литературной точки зрения — роман отличный, понимаешь? Причем это явное продолжение прекрасных «пионерских» романов «Мой дедушка — памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит».
Е.П.:Я вдруг подумал, что с комсомольцами такая вышла «цветущая сложность», как у Константина Леонтьева. Были они комсомольцы, стали они олигархи, а теперь вот Ходорковский сидит в тюрьме… Кстати, Вася мне говорил, что не «Редкие земли» он начал в Биаррице писать, а совершенно другой роман под названием, по-моему, «Тамарисковая роща».
А.К.:«Тамарисковый парк».
Е.П.:Там первые страницы были про философскую сущность дерева, вот и дальше писал бы про тамариск, честное слово!.. Я надеюсь, что и тут Вася не даст мне с того света палкой по башке.
А.К.:Ну, правду нужно когда-нибудь начать говорить, взрослые ведь уже.
Е.П.:Ты прекрасно знаешь, что полемизировать с Васей было трудно. Точнее — невозможно.
А.К.:Да, он уходил от этого, и правильно делал, что уходил. Совершенно правильно. Что обсуждать, чего полемизировать, когда уже все сделано, написано? И пошли вы в жопу с вашей полемикой. Не нравится — не читай, и все тут. Свобода!.. Я думаю, он не дожил до еще одного настоящего большого романа, такого же масштабного, как «Ожог», например, который одно время воспринимался читателями как итоговый, а оказался все-таки промежуточным. Не создал Вася напоследок еще один шедевр. Не успел. И «Детей ленд-лиза» прелестных не закончил, хотя шедевр должен был бы быть не такой локальный и не только про детство-отрочество-юность…
Е.П.:Я тоже иногда думаю, какой могла бы быть его следующая вещь, и скажу тебе, что, конечно же, в его текстах буйствовала фантазия, но множество эпизодов он писал с натуры. Я это знаю по роману «Скажи изюм», в основу которого, как известно, положена история «МетрОполя» и который этим прежде всего интересен. А в последнее время эта натурау него была довольно специфическая. То есть у него жизнь была, с одной стороны, замкнутая — он очень много работал, много писал, с другой — эти его постоянные выходы на телевидение, на какие-то дискуссии, в свет, понимаешь? Вся эта тусня, на мой взгляд, была малопитательным продуктом для романиста.
А.К.:Ну да, но, с другой стороны, и в «Редких землях» есть изумительные сцены, и в великолепной книге рассказов «Негатив положительного героя» — простые, но точные детали нашей новой жизни воспроизведены. Но это как бы еще старыйАксенов в этом сборнике.
Е.П.:Ты знаешь, старый-то старый, а ведь там, помнишь, есть рассказ, где мерзавцы-комсомольцы лопаты за границу толкают, и лопаты те из стратегического титана. Они страшные там, эти комсомольцы, не то что потом в «Редких землях». Смешные и страшные.
А.К.:А у него, пожалуй, страшные персонажи всегда смешные. За исключением разве что «Ожога». «Стальная птица», о которой мы чуть не забыли — самая страшная его книга. И одновременно — смешная.
Е.П.:А «Рандеву»?
А.К.:Тоже смешная и тоже страшная.
Е.П.:Так к чему же Василий Павлович все-таки пришел в итоге-то?
А.К.:Он до окончательного итога не дошел. Сначала сознательная жизнь прервалась, а потом и телесная.
Е.П.:Но цену себе он знал всегда. Любил иногда процитировать себя и, если собеседник не «врубался», наставительно, хотя и в шутку, говорил ему: «Классику надо знать». Я, например, поразил его тем, что сразу догадался, в чем соль его литературной шутки: Гришка Офштейн из «Бочкотары», который по пьянке выдрал перо у павлина в мурманском зоопарке, — это, конечно же, не кто иной, как драматург Гриша Горин с его подлинной еврейской фамилией… И цену своему слову Вася знал. А главное в его прозе — все-таки слово. Не мысль, а слово. Слово с большой буквы, если хочешь.
А.К.:Сегодня мы говорили про Аксенова как писателя, но сюда входят и русскость его, и западность, и комсомольские романы, и американские романы — все сюда входит. Есть писатели, которых можно вообразить кем угодно. Человек умный, способный, взялся бы хорошо, например, за теоретическую физику — тоже был бы доктор наук. Но есть писатели, которых нельзя вообразить никем, кроме как писателем, даже вот во сне его другим не вообразишь. Василий Павлович имел образование врача, но жил как писатель, писал как писатель, вел себя как писатель, обращался с людьми как писатель и, наконец, с собой обращался как писатель. Он себе собственную жизнь строил писательскую. Вот мало ему было писательских несчастий в виде казанского сиротского детства, магаданской юности, так он и остальную свою жизнь выстроил по-писательски.
