Саевич отвернулся, задернул занавес, отчего кошмарные фотографии снова оказались на виду, опять повернулся лицом к Можайскому и вдруг, бросившись вглубь угла, закричал с отчаянием и болью:

— Что вы наделали!

Иван Пантелеймонович и Можайский переглянулись, причем взгляд Ивана Пантелеймоновича был полон снисходительной укоризны: мол, и правда ведь — зачем, вашсъясть, вы такой беспорядок учинили?

Саевич тем временем, уже не обращая внимания на своих посетителей, встал на колени перед грудой растоптанных, иной раз — смятых и разорванных фотографий и начал их перебирать, отпуская одно горестное восклицание за другим и чуть ли не плача. Можайский, вообще настроенный очень скверно, ощутил на мгновение неловкость — что-то, похожее на укол совести, — но тут же снова стал непримиримо холоден.

— Будьте добры, поднимитесь.

— А? — Саевич оглянулся и бессмысленно-потерянно посмотрел на пристава.

— Я говорю, встаньте, Григорий Александрович! Или я подниму вас силой!

Саевич, мотнув грязными, засаленными волосами, подчинился, но взгляд его по-прежнему выражал одно лишь непонимание происходившего и горькую обиду.

— Это что такое?

Теперь уже Саевич смотрел не на Можайского, а на занавес, отделявший его угол от угла сумасшедшей старухи. Сначала — очевидно, уперевшись взглядом прямо в карточки, а не в скрывавшее их полотно — он явственно удивился, но уже в следующее мгновение на его лице появилось выражение облегчения:

— Они целы!

Быстро подойдя к занавесу, Саевич начал аккуратно снимать с него фотографию за фотографией, а когда его руки наполнились, без смущения и стеснения обратился к Можайскому:

— Помогите мне!

И снова Можайский переглянулся с Иваном Пантелеймоновичем, но на этот раз во взгляде Ивана Пантелеймоновича была растерянность, а сам Можайский опять почему-то почувствовал угрызение совести.

— Послушайте…

— Нет-нет: сначала помогите мне снять их и сложить в коробки. — Саевич явно повеселел и уже не был похож на растерянного и убитого горем человека. — Потом я всё объясню! Теперь-то уж, Юрий Михайлович, я понимаю, зачем вы здесь!

Можайский — буквально сопротивляясь самому себе — шагнул к фотографу и принял у него из рук часть фотографий. Иван Пантелеймонович, подхватив с пола одну из коробок, подставил ее так, чтобы Юрий Михайлович мог сразу, принимая их от Саевича, укладывать карточки внутрь.

— Да уж, Григорий Александрович, сделайте милость: объясните!

Не только, однако, открытия Можайского предопределили то, что события, начиная с утра, понеслись галопом. Свой вклад внесли и другие, поэтому справедливо будет вернуться немного назад — на несколько буквально часов — и рассказать читателю о действиях тех, кого мы поневоле оставили «позади». Начать, возможно, будет разумно с Вадима Арнольдовича Гесса.

Как, несомненно, помнит читатель, распоряжением Можайского Гесс отправился в Анькин кабак, к Петру Николаевичу — основному и самому ценному информатору «нашего князя».

Выйдя еще до света, Вадим Арнольдович прошел через двор Ларинской гимназии и Гутхейлевской фабрики, принял немного левее, оставил по правую руку скверик учительской семинарии и, шагая теперь все время прямо то по наваливавшимся с боков, то по расступавшимся проулкам меж тыльными, мрачноватыми и прихотливо отстроенными фасадами доходных домов, вышел к неприятного вида зданию — торцом пристроенному к дому Бремера. В этом здании находились сразу два питейных заведения: в подвальных помещениях — собственно Анькин кабак, а прямо над ним — пивная акционерного общества «Бавария».

«Бавария» и кабак люто между собой враждовали, а точнее — «Бавария» заваливала участок Можайского многочисленными жалобами. Однажды Гесс, не выдержав, решился было обратиться напрямую в дирекцию Общества — за разъяснениями о такой необычной настойчивости, — но Юрий Михайлович его отговорил. Хмыкнув и по-настоящему — не глазами — заулыбавшись, он так сказал своему немного ошарашенному старшему помощнику:

— Семь дюжин заведений по всей столице, миллионный оборот, а кабак под боком — словно кость в горле. И добро бы анькины завсегдатаи почтенных немцев распугивали, можно было бы понять. Так ведь не в этом дело. Сами же немцы и устраивают склоки. Раскусили, умницы, что пиво без водки — деньги на ветер, и волокут из Анькиного шкалики на свои столы. А голов-то нет, как и выдержки: что русский обсмеёт, им по рассудку бьет. Иван по роже треснет, а эти мебель начинают ломать. Вот и получается, что из соседства кабака с пивной сплошные неприятности выходят.

И добавил, увидев начавшееся вытягиваться лицо Вадима Арнольдовича и спохватившись:

— М-да… Вадим Арнольдович, не берите в голову! Сказал, как на духу: что есть. Без задней мысли.

— Значит, так и будут жалобы поступать?

— Обязательно. Тут уж одно из двух: или Анькин сам по себе закроется — что вряд ли, — и тогда всё прекратится, или пивная съедет. Но и это — вряд ли. Место доходное. Так что терпите: Господь терпел и нам велел.

Анькин кабак занимал несильно вытянутый полуподвал, спускаться в который следовало с осторожностью: каменные ступени за многие годы не ремонтировались ни разу, а поручней никогда и не было. Подвыпивший человек мог опереться рукой о стенку, но крепко поддавших это не всегда выручало: только за последний год трое таких бедолаг насмерть свернули себе шеи, а лет за десять такого рода случаев набиралось с полсотни. Владельцам выносились предписания устранить непорядок, но дело с мертвой — в буквальном смысле — точки так и не сдвинулось.

Завсегдатаи шутили, что виной всему некая Анька — жена одного из первых владельцев — скупая, своевластная и вообще нечистая, будто бы и после смерти продолжавшая властвовать над душами наследников. Но в полиции было хорошо известно, что это не так. Кабак уже в третьем поколении принадлежал одному и тому же семейству, но ни у его основателя — Александра Тимофеевича, — ни у его сына — Николая Александровича, — ни у внука — Петра Николаевича — жен по имени Анна не было. Анной звали девицу легкого поведения, бланковую, подвизавшуюся на линии и являвшуюся частой «гостьей» этого кабака. Как и на всякую состоявшую под надзором проститутку, в полиции на Анну имелось полное досье. Заканчивалось оно отметкой о снятии надзора в связи со смертью девушки: однажды утром ее нашли со сломанной шеей на уже тогда ненадежных ступенях. Следствие было сугубо формальным; вывод — несчастный случай — устроил всех, хотя в обстоятельствах гибели Анны имелись странные моменты, а в свидетельских показаниях, включая показания кота[144], — явные нестыковки и шероховатости. Николаю Александровичу, при котором все это и случилось, темная история влетела в немало потраченных сил и лет, ушедших на то, чтобы, насколько возможно, вытравить из окрестной памяти злосчастную девицу, связав устоявшееся название заведения с мифической женой основателя. Конечно, «скупая и нечистая» жена — тоже та еще штучка, но уж точно получше то ли убитой, то ли и вправду с пьяных глаз загремевшей с лестницы проститутки. А годы спустя и вовсе стало понятно, что выдумка оказалась удачной: Анька обросла легендами, вышла в примечательные особы и сделалась охранительницей репутации владельцев «Анькиного» — репутации людей, шутки с которыми плохи.

На самом же деле, как мы уже говорили, Петр Николаевич — внук основателя — не был ни страшным, ни скупым, ни жестоким человеком. Даже в сотрудничество с полицией — и об этом мы тоже говорили — вошел он в свое время не из возможных каких-то выгод или в силу неудачного стечения обстоятельств, а по нравственному убеждению. Петр Николаевич искренне считал, что зло — как он его понимал — должно быть наказуемо, а первый шаг к воздаянию — донос. Сложная, даже изощренная система ценностей Петра Николаевича дала любопытные всходы: его уважали и ценили в полиции, уважали и не держали на него зла уголовные и побаивались обычные люди, не без тайного восхищения приписывая ему несуществующие качества и занося на его счет небылицы — одна другой удивительней.