Темнело стремительно. Если только что, буквально минуты назад, стояли густые сумерки, то теперь лес по краям насыпи слился в сплошную черную тень. Со стороны Лужских высот на этом фоне все еще выделялось светлое пятно, похожее на вход в освещенный угасающим светом туннель, но в сторону Симоново не было видно ничего. Лишь плотный, спрессованный снег, полностью укрывший шпалы, выделялся из темноты на несколько метров вперед подобием путеводной нити.

Идя так, можно было легко пройти мимо того места, где было оставлено обезглавленное тело. Поэтому шли не спеша, то и дело останавливаясь и вглядываясь вниз.

— Да где же эти бездельники?

Жандармский офицер помянул недобрым словом своих подчиненных и вдруг, при очередной остановке, воскликнул:

— Да вот же!

Кого или что он имел в виду — солдат или труп, — осталось загадкой: внезапно в темноте загорелись огни, послышались голоса, а под насыпью обнаружились обнаженное тело и тюк гимназической формы.

— Эй, вы, сюда!

С фонарями в руках, на крик подоспели жандармы и несколько крестьян, тащивших какой-то ящик, при ближайшем рассмотрении оказавшийся новеньким, едва-едва струганным и сколоченным гробом. Изнутри он был выстлан толстой дерюгой, о назначении которой нетрудно было догадаться: не дать оказавшимся в тепле останкам потечь через щели наспех и плохо друг к другу пригнанных досок.

Тело вытащили на насыпь и положили в гроб. В него же Инихов опустил по-прежнему завернутую в платок Можайского голову, а кто-то бросил рядом и гимназическую форму. После чего сквозь отверстия в одном из торцов пропустили веревку. Приладили крышку, посадив ее на пару гвоздей. Перекрестились. Отпущенные восвояси крестьяне поспешили скрыться в темноте, исчезнув в ней даже не быстро, а попросту внезапно. Два полицейских надзирателя «впряглись» в веревку и волоком потащили гроб по слежавшемуся снегу. Жандармские чины фонарями освещали им путь. Жандармский офицер, Инихов, Можайский, Алексей Венедиктович — уже требовавший более твердой поддержки со стороны, но на ногах все еще державшийся — и Генэ, ловко пристроивший аппарат и треногу «верхом» на гробу, шли следом: молча, обдавая друг друга папиросным дымом и словно перемигиваясь в темноте то разгоравшимися, то угасавшими угольками.

Постепенно насыпь сравнялась уровнем с лесом, а потом и вовсе исчезла: рельсы вошли в ложбину, начинавшуюся, как было уже известно всем участникам «шествия», почти сразу за Плюссой. Если раньше люди смотрели с насыпи вниз, то теперь они сами оказались внизу, словно зажатые на узком пространстве между высокими и круто поднимавшимися вверх откосами. В темноте это было особенно неприятно: казалось, что, пойди сейчас с обоих направлений поезда, бежать будет некуда.

Но поезда — к счастью — не шли.

Еще через несколько минут железная дорога — также быстро и неожиданно, как спустилась в нее — вынырнула из ложбины: в каких-то десятках, максимум — в сотне саженей впереди показались станционные огни.

— Наконец-то!

Можайский ухватил Инихова за рукав и повлек его вперед, обгоняя «процессию»:

— Мы к телеграфу! Ставьте гроб где-нибудь на платформе…

— Да вы с ума сошли! — Жандармский офицер постучал пальцем по лбу. — Там же люди!

— Да? — Можайский с Иниховым притормозили, посмотрели на гроб, на тянувших его за веревку полицейских надзирателей, на пьяненького уже Алексея Венедиктовича… — Ну, где-нибудь его поставьте… А этого — в зал ожидания не пускайте! Развезет!

— Как скажете…

Добравшись до станционной конторы, связанной телеграфной линией с внешним миром, Инихов, внимательно выслушав доводы Можайского, отправил в Петербург телеграмму такого содержания:

«Прибытие Варшавский вокзал рижским поездом. Подготовьте транспорт для гроба. Прошу связаться: 1) управляющим полицейским домом Вас. части т.т. с[22]. бароном Иос. Иос. фон дер Остен-Сакен — покойницкая; 2) н.с.[23] д-м М. Г. Шониным — вскрытие. Важно. Срочно. Никаких отлагательств. 3) К.а.[24] ст. пмщ. В. А. Гессом — копии, кабинет, ждать. 4) Пор. Н. В. Любимовым — архив, кабинет, ждать.

Инихов, Можайский.

Чулицкому М. Ф. собственные руки, срочно, важно: убийство, серия; Можайский полагает устранение свидетеля, даже соучастника. Совещание — кабинет Можайского по прибытии.

Инихов.

Михаил Фролович! Офицерская[25] — не слишком удобно. Дал себе вольность собрать у меня. По прибытии — ждем.

Можайский».

Далеко за полночь вокруг стола в кабинете Можайского расселись все участники «экстренного совещания»: сам Можайский, его старший помощник Вадим Арнольдович Гесс, поручик Николай Вячеславович Любимов, начальник Сыскной полиции Михаил Фролович Чулицкий, его помощник Сергей Ильич Инихов и, как все, за исключением Можайского, предположили, оказавшийся здесь же по необходимости Алексей Венедиктович Мякинин.

Мякинин выглядел совершенно пьяным: несколько часов в тёплом вагоне поезда доконали его так, что ни поездка в открытом экипаже от вокзала до участка, ни крепкий горячий чай с лимоном, влитый в него по прибытии, не оказали на его самочувствие практически никакого влияния. Он квело сидел на стуле, клевал носом, время от времени похрапывал и «благоухал» удушающим «ароматом» перегара — самогон жандармского офицера оказался особенно вонюч не только в «свежем» виде.

Гесс и Любимов разложили подле себя пухлые папки, причем папка Гесса, набитая фотографическими снимками, вызывала особенное любопытство: до сих пор никто не видел, чтобы копии документов представлялись таким образом и в таком количестве.

Инихов устроился рядом с Чулицким: Чулицкий выглядел одновременно заинтригованным и недовольным. По дороге с вокзала он с интересом выслушал рассказ своего помощника о поездке в Плюссу и о сделанных в ней страшных открытиях, но ни рассказ, ни сбивчивые объяснения Инихова так и не убедили его в необходимости отказаться от отдыха ради полуночного совещания. С одной, конечно, стороны, репутация Можайского была такова, что пренебречь приглашением пристава было бы глупо. Но с другой, дело о безголовом трупе, благополучно опознанном, не казалось Чулицкому каким-то из ряда вон: пока что он видел в нем, безусловно, зверское, но все же просто убийство. Это убийство еще предстояло раскрыть, но причем тут серия? Инихов — то ли следуя просьбе Можайского, высказанной еще на станции в Плюссе, то ли и впрямь и сам не до конца поняв, что же такого Можайский обнаружил — рассеять сомнения Чулицкого не смог. И теперь начальник Сыскной полиции, сидя рядом со своим помощником, поглядывал на всё не слишком приязненно.

Можайский сидел на своем обычном месте, разве что телефон подвинул поближе: прямо в эти минуты в покойницкой полицейского дома Васильевской части проходило исследование доставленных с вокзала прямиком в нее тела и головы Мякинина-младшего. Михаил Георгиевич, врач, в обязанности которого вообще-то подобные процедуры не входили, но который был дружен с Можайским и уже поэтому готов был оказать ему хотя бы и чрезвычайную услугу, выслушал предположения пристава с изумлением, граничившим с недоверием, но пообещал сделать все возможное для их подтверждения или, напротив, опровержения. Работал Михаил Георгиевич быстро, поле поисков было невелико, так что вот-вот мог раздаться звонок, и в руках Можайского оказался бы еще один довод в пользу его теории.

А покамест Юрий Михайлович озвучил преамбулу: изыскания Сушкина, направление поисков, заданное Гессу и Любимову, опыт прославленного ученого Федора Фомича (услышав это имя, Алексей Венедиктович разлепил опухшие глаза и пробормотал что-то вроде «как же, как же»), странные обстоятельства пожара на молжаниновской фабрике и не менее странная настойчивость расследовавшей пожар комиссии, с каковой настойчивостью эта комиссия утверждала не слишком последовательное мнение. Наконец, Юрий Михайлович изложил статистические данные по пожарам вообще, в особенности подчеркнув невероятное количество происшествий, в основе которых лежали так и невыясненные причины. А заодно указал на, по его мнению, лишенную логики практику списывать на несчастное стечение обстоятельств пожары, в качестве причин которых следствие установило падения, неисправности и возгорания керосиновых ламп, само — якобы — возгорания угля и других горючих материалов, неосторожное вообще обращение с огнем.