— Ну, будет вам, Алексей Алексеевич, право слово! — Сушкин достал из кармана платок и символическим жестом вытер лоб: его лоб отнюдь не походил на взмокший. — Совсем вы нас застыдили.

— Да это еще что! — не обратил внимания на сушкинский жест Троянов. — А какую они историю заломили! Точнее, — поправился Алексей Алексеевич, — он заломил, — и ткнул, не смущаясь вульгарностью жеста, пальцем в репортера.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите!

Монтинин откровенно наслаждался установившейся — после его прихода — в кабинете атмосферой задорного веселья, в которой даже объекты трояновских насмешек — репортер и поручик — купались с удовольствием. Казалось, что все участники этой невероятной беседы испытывали одинаковое чувство — огромное облегчение от того, что, поначалу крайне неприятная для всех, ситуация разрешилась неожиданно хорошо.

Как именно она разрешилась, мы пока умолчим, следуя правилу правильной сервировки: каждому блюду — свой черед. Хотя, возможно, в этом и нет особой необходимости, так как большинство из читателей уже наверняка припомнили вызвавшую настоящий фурор статью Сушкина: напечатанную в Листке буквально несколько дней спустя и ставшую предметом обсуждения не только в Петербурге, но и в самых отдаленных уголках Империи. И все же эту статью, как самое подходящее объяснение произошедшего в кабинете Алексея Алексеевича и как наилучшую иллюстрацию смекалки и юмора репортера, вызволивших из больших неприятностей и его самого, и поручика, и кучера пролетки, мы перепечатаем чуть позже. Кроме того, необходимо помнить и о том, что именно эта статья самым неожиданным образом повлияла на ход мыслей некоторых из тех людей, которые оказались вовлеченными в дело «Ушедших». А значит — и в самом деле, место ей не здесь и сейчас, а там и тогда, где и когда ее можно будет прямо связать с логикой повествования.

Четверть часа спустя — читатель, конечно, понимает, что подобные уточнения носят характер приблизительный и точностью в действительности отличаться не могут — Монтинин, Сушкин и Любимов распрощались с Алексеем Алексеевичем и, выйдя из больницы, подошли к пролетке, мрачному экипажу (откуда он, кстати, взялся и кто его снарядил — загадка до сих пор: Монтинин говорил, что ему просто поручили сунуть в него лихача и его пассажиров, а вот кто поручил — штабс-ротмистр от прямого ответа почему-то увиливал) и ожидавшим их нижнему чину конно-полицейской стражи и извозчику.

Извозчик встретил их с беспокойством — не слишком, впрочем, большим, так как их веселые лица — это было понятно любому — вряд ли могли скрывать совсем уж нехорошие намерения. Нижний же полицейский чин, напротив, видимо огорчился, поняв, что дело едва ли окончится задержанием лихача: пока начальство отсутствовало, он дал себе труд — оставив в покое копыта ни в чем не повинной лошади — изрядно попугать извозчика рассказами о том, насколько несладко ему придется в арестантской и как его будут ночами выволакивать на допросы к дежурным офицерам, на пути из общей камеры в кабинет подталкивая пинками и зуботычинами.

— Как звать-то тебя, Ваня?

Вопрос Монтинина прозвучал непринужденно и без угрозы. Извозчик совсем перестал опасаться за свою судьбу в ближайшем обозримом будущем и ответил совершенно спокойно:

— Иваном и звать, вашбродь. Пантелеймоном по батюшке. А фамилие наше — Прж… Пыржы… Тьфу, нехристь, вот повезло-то!

Извозчик сплюнул и широко перекрестился.

— Поляк что ли?

— Барин из басурман, по нему и записали. А мы — что? Мы — православные! Прж… Тьфу ты! Вот как, вашбродь, с таким фамилием жить?

Монтинин усмехнулся и вдруг, осененный внезапной догадкой, чуть не присвистнул:

— Да никак Пржевальский?

— Точно, вашбродь! Жевальский пр… Чтоб ему пусто было!

Все, за исключением извозчика и нижнего чина, который так же, как и извозчик, не понял причину веселья, захохотали.

Отсмеявшись, Монтинин вытер кулаком в свободной перчатке выступившие в уголке глаза слезы и подытожил:

— Ну, тезка-географ, бывай! И не серчай на свою фамилию — генеральская она у тебя, знаменитая!

— Да мне-то что с того генеральства, вашбродь? — извозчик прищурился — как это было давеча, при первой «задушевной» беседе с поручиком и репортером, — отчего от уголков его глаз опять разбежалась сетка морщинок, а лукавый, даже бесноватый огонек во взгляде как бы притух. — Не я же генеральствую, и нешто это мне генералом стать?

— Кто знает, Иван Пантелеймонович, кто знает?

Монтинин подмигнул — одновременно и самому извозчику, и стоявшим тут же поручику и репортеру — и, взяв уздечку своей лошади, ловко вскочил в покрытое красивым вальтрапом седло.

— Пошушукайся с Николаем Вячеславовичем, у него имеется, что тебе предложить… Ну, бывай! Надеюсь, еще увидимся!

Мрачный экипаж, так и не заполучивший в себя пассажиров, покатился по набережной, сопровождаемый штабс-ротмистром и его человеком.

Поручик и репортер опять уселись в пролетку.

Извозчик — на козлы. Но — нерешительно и вполоборота к своим седокам:

— О чем это он говорил?

— Позже, Иван, позже, а пока, — поручик переглянулся с Сушкиным, и оба загадочно улыбнулись, — давай-ка к Спасской, в Адресный стол: и так уже массу времени потеряли!

— Но…

— Позже! И не гони. Подъедем со всей полагающейся пристойностью. Договорились?

Извозчик, уже было совсем успокоившийся и полагавший, что веселье господ, из которых двое — офицеры полиции, — верный признак того, что гроза миновала, нахмурился и нехорошо — с рассеянным усилием — подергал себя за бороду: вот, мол, и считай после такого, что и у этих всё, как у людей!

— Я вам так скажу, ваше благородие!

Правильный, акцентированный выговор чина вместо обычного «вашбродь» лучше чего бы то ни было другого показывал, насколько «тезка-географ» был неприятно поражен происходившим и насколько сильно он только что утратил веру в человеческие качества поручика и вроде бы такого приятного господина в статском.

— Да, ваше благородие, я вам так скажу: хотите меня вязать — вяжите! А сам себя я на съезжую не покачу! Нашли дурака! Я что, на клоуна похож?

— Почему на клоуна?! — неожиданное сравнение Ивана ошарашило воскликнувших в один голос поручика и репортера.

— Где ты клоуна видел?

— Ты в цирке бывал?

— Здесь, у Чинизелли[43]?

— Шапито?

Сушкин и Любимов, перебивая друг друга, тараторили с такой быстротой, что Иван растерялся. Однако в его глазах снова забрезжило успокоительное сомнение: нет, не может такого быть, чтобы его скрутили эти явно не злодейского склада полицейский офицер и господин в статском!

— Обижаете! Что же я, по-вашему, совсем темный?

Услышав это, поручик и репортер, рассмеялись в голос: положительно, так скверно начавшийся день превращался в день непрекращающегося веселья!

— Прж! Прж!

— Географ!

— Клоун!

— Да что с вами такое? Вы обезумели?

— Обезумели!

— Ха-ха-ха!

Извозчик — неожиданно, в сравнении с пышной бородой, оказавшийся совершенно лысым — снял с головы шапку, подставив гладкую, как каток, макушку оттепельному ветерку, и зачарованно уставился на сумасшедших. Ему доводилось слышать, что в каких-нибудь злосчастных обстоятельствах люди, не выдержав придавившего их напряжения, лишались рассудка вот так — внезапно, без явного перехода от здравомыслия к полному помрачению. Взгляд его стал жалостливым. Он перекрестился и участливо, с ноткой робости в тоне, спросил:

— Вам плохо?

Сушкин прыснул.

Поручик, утираясь одной рукой и сотрясаясь всем телом, другой только замахал в каком-то неопределенном направлении:

— Езжай уже… географ! Ха-ха-ха!

На Садовой, оставив Ивана дожидаться со строгим наказом никуда не исчезать, сколько бы на ожидание не потребовалось времени, поручик и репортер сразу прошли к Привродскому, исполнявшему тогда обязанности заведующего Адресным столом. Ефим Карпович встретил их уныло, а когда еще и понял, чего именно хотели посетители, совсем загрустил.