— Да с год, наверное, тоже.

— Однако, не мимолетная связь!

— Пожалуй. Но уж очень она хороша. Ты бы ее видел!

— А что? — Можайский тоже пожал плечами. — Возможно, что и увижу. И даже скорее, чем можно подумать. Имя-то у нее есть?

— Имя? — на мгновение Василий Сергеевич растерялся. — Ах, имя! Ну конечно: Акулина Олимпиевна.

Брови Можайского поползли на лоб, отчего грубый шрам между ними растянулся и побелел. Кочубей понял правильно:

— Нарочно и не придумаешь, согласен.

— А фамилия?

Василий Сергеевич развел руками:

— Вот с этим — беда. Что-то такое крутилось поначалу, но потом как-то замялось. Самая обычная фамилия. Хоть убей, не вспомню. Но не Иванова, Петрова, Сидорова — это точно.

— Сословие?

— Да кто же ее знает! — Василий Сергеевич посмотрел на Можайского с каким-то, снисходительным даже, удивлением. — Мне-то зачем о ее сословной принадлежности знать?

— Понятно.

И вновь воцарилась тишина. Можайский размышлял о чем-то серьезном, потихоньку прикладываясь к рюмке; Василий Сергеевич — с обращенной внутрь самого себя полуулыбкой — думал о чем-то явно приятном.

Так протекли минуты три или четыре: многовато для театральной паузы, но не сказать, что и много в сложившихся обстоятельствах. Наконец, Можайский хмыкнул и указал на телефон:

— Не возражаешь?

— Да ради Бога!

Вызвав телефонистку, Можайский попросил соединить его с квартирой Сушкина. Василий Сергеевич опять состроил гримасу высокомерного превосходства, но от комментариев на этот раз воздержался.

— Никита? Это Можайский… да нет, пока все идет своим чередом. Ты мне вот что скажи: кого ты в больнице видел?.. Прочитал, прочитал… ну, как-как: до братьев Гримм ты еще явно не дорос… шучу, успокойся! Ну? Кого ты в Обуховской встретил?.. Троянов меня не интересует. Давай, вспоминай!

Из трубки послышалось какое-то шумное пыхтение, Можайский отодвинул трубку от уха, Кочубей презрительно усмехнулся.

— Ну? Вспомнил?.. Ага! Точно он? Ты уверен? — Можайский прикрыл трубку рукой и подтвердил для Василия Сергеевича: «Ты прав, это Кальберг». Василий Сергеевич только пренебрежительно пожал плечами: «Эка», — мол, — «невидаль — я же тебе говорил!» — Очень хорошо. А теперь подумай еще немного. Вампиршу эту или кто она у тебя по сюжету… ну да, точно: барышня с фиалковыми глазами… кто, говоришь?

Тон Можайского изменился, а взгляд его снова метнулся на Кочубея. Василий Сергеевич подался из кресла вперед и насторожился.

— Сам, лично проверил? Я понял… хорошо. До вечера!

Хотя из трубки продолжал доноситься голос, причем голос, очевидно, возмущенный, Можайский решительно трубку положил на рычаг и, глядя своими улыбающимися глазами прямо в глаза Кочубею, протянул:

— Теперь уже ты ни за что не поверишь!

— Ну?! — Василий Сергеевич подался вперед еще больше. — Не томи! В конце концов, услуга за услугу: я выложил тебе всё, что знал, теперь твоя очередь делиться новостями!

— Но только ты никому не скажешь, что об этом узнал от меня!

Василий Сергеевич усмехнулся:

— Можешь не сомневаться: не скажу.

Можайский понимающе улыбнулся:

— Это я так, на всякий случай…

— Да говори же, черт тебя побери! Кто она, эта фея с фиалковыми глазами?

— В общем, так. — Можайский немного помедлил, словно поддразнивая великосветского сплетника. — Акулина-то она Акулина. И даже Олимпиевна. Вот только фамилия у нее совсем не заурядная, а очень даже примечательная. Помнишь маркиза и маркизу де Сен-Меран?

Кочубей недоуменно заморгал:

— Какие еще де Сен-Меран?

— Ну как же: дедушка и бабушка Валентины де Вильфор.

Нижняя челюсть Василия Сергеевича начала медленно отвисать: до князя, наконец-то, дошло.

— Ты шутишь!

Василий Сергеевич прихлопнул отпавшую челюсть, но, тем не менее, выглядел очень возбужденно: новость о подружке знаменитого барона Кальберга могла стать самой удивительной и яркой в сезоне. Дорогого стоило разнести ее по гостиным первым!

Юрий Михайлович разубеждать его не стал, но Василий Сергеевич и сам внезапно почувствовал, что дело нечисто:

— Постой-ка! А что тебе-то за интерес до этой парочки? Почему ты ими заинтересовался? Ты ведь не просто так вызвал меня, чтобы поболтать о Кальберге? Твой интерес — полицейский?

Можайский смотрел на Кочубея своими улыбающимися глазами и молчал.

— Давай, говори, а то хорош я буду, когда окажется, что булку слопал, а изюмом не полакомился! Что они натворили?

— Скажи, — Можайский от прямого ответа уклонился, — когда ты видел Кальберга в последний раз и где?

Василий Сергеевич схватился за голову:

— Ну вот! Он еще и пропал?

— Может, да, а может, и нет. Так когда?

— Да вот, — чтобы ответить, Василию Сергеевичу даже не пришлось копаться в памяти, — буквально вчера.

Можайский прикусил губу, ожидая продолжения: «буквально вчера» означало — ни много, ни мало, — что Кальберг, сбежав из конторы «Неопалимой Пальмиры» и, таким образом, оставив с носом Вадима Арнольдовича, из Петербурга не выехал. Означало ли это и то, что он и далее намерен оставаться в столице, было не ясно, а все же новость сама по себе была поразительной. Несмотря на то, что Можайский на словах согласился с Чулицким, будто с барона станет укрыться в каком-нибудь из салонов, сам он в это не очень-то верил: уж очень страшный конец ожидал барона в случае поимки! Логично было предположить, что он уже на всех парах несется куда-нибудь в Америку. И хотя у столичной полиции бывали случаи успешной поимки преступников, скрывшихся за океан, но делом это было хлопотным и ненадежным.

Почему Кальберг не воспользовался так ловко устроенным преимуществом во времени? Почему он пошел на риск, не только оставшись в городе, но и, по-видимому, без всякого стеснения по нему разгуливая? Не в темном же закоулке встретил его Кочубей?

— Где?

— На Смоленском кладбище.

Можайский опешил: уж какого бы ответа он ни ожидал, но явно не такого.

— На кладбище?

Василий Сергеевич снисходительно подтвердил:

— Конечно, а где же еще?

Можайский совсем растерялся, что Кочубея изрядно развеселило:

— Э, друг ты мой, а еще полицейский! Дальше своего носа ничего не видишь. Забыл, что вчера молебен был в память Ксении Блаженной и в успех строительства новой часовни?

— Молебен?

— Да ты никак всё на свете проспал!

Можайский и впрямь за делами последних тяжелых дней напрочь забыл о готовившемся торжественном молебне — даром, что состояться он должен был прямо в его же полицейской части! На этот молебен, вообще-то — мероприятие, открытое для всех, ибо странно было бы ограничить доступ к торжеству христианской веры и к славе самой любимой в городе подвижницы, рассылались, тем не менее, именные пригласительные билеты. И хотя никаких явных преимуществ они не давали, но на деле гарантировали место в первых рядах молящихся. Можайский — его, как мы видим, несмотря на все его странности, в обществе не забывали — такой получил. Но билет этот, полученный загодя, был брошен им куда-то в ящик стола или в сейф и благополучно забыт. Только теперь, когда Кочубей ошарашил его известием о встрече с Кальбергом на Смоленском кладбище, он вспомнил о мероприятии, на которое, впрочем, ходить не собирался: Можайский был против того, чтобы из памяти хороших людей устраивать великосветский балаган и ярмарку тщеславия.

Но известие — вот так, чуть ли не походя, преподнесенное Кочубеем — менее удивительным от того, что Можайский забыл о молебне, не становилось. Даже наоборот: оно еще более поразило Юрия Михайловича. Дерзость, если, конечно, дело тут было именно в дерзости, Кальберга — тоже, по-видимому, приглашение получившего и, в отличие от Можайского, воспользовавшегося им — выходила за рамки разумного или, во всяком случае, объяснимого.

Каким глупцом, каким тщеславцем или каким самонадеянным нужно быть человеком, чтобы так поступить? А может, дело и впрямь вовсе не в глупости, не в тщеславии, не в самонадеянности и не в проистекающей из них дерзости? Может… — Можайского осенила догадка: может, Кальбергу нужно было прийти на кладбище, и молебном, собравшим столько народу, он просто воспользовался как удобным моментом? В конце концов, кто бы рискнул его тронуть во время торжества, даже если бы и догадался разыскивать его именно там? И разве не проще всего было бы затеряться после — в толпе, в человеческой массе, рассечь которую ради поимки беглеца не посмел бы никто?