Вор оседлал пологий гребень невысокого горного кряжа и расселился по обоим склонам. Настя, стараясь ступать по корневищам и хворостинам, чтобы не оставить следа на рыхлой хвое, дошла по гребню до вершины распадка, сбегавшего в долину Долоновки.

В распадке звенел невидимый ручей. Он струился в расщелинах между серыми гранитными валунами, которые, громоздясь друг на друга, устлали круто убегающее вниз дно распадка почти по всей его длине.

— Черт, вишь, дорогу себе мостил, — сказал дед Евстигней, когда первый раз забрел сюда с Настёнкой, — да шибко бугриста удалась.

Попадались валуны, поросшие голубоватым мхом. Па них Настя ступала бережно, чтобы не сорвать пушистый покров, а то и обходила такую глыбу сбоку, продираясь через заросли черной смородины, заполнившей весь распадок. Под листьями вздрагивали грозди крупных, еще зеленых ягод.

«Покуда не соспеет, никто сюда не придет, — подумала Настя, — а к той поре он уже будет далеко».

Надо бы радоваться, что забота (да еще какая забота!.. и забота и тревога!) с плеч долой…

А вот не было этой радости…

Настя спустилась по камням почти до конца распадка. У приметной по затейливому изогнутому суку сосны свернула налево и, пройдя мелким густым осинником, вышла на свою охотничью тропку.

Теперь ноги сами вели по знакомой тропе. И хорошо, а то Настя так задумалась, что дорогу примечать некогда…

Было в этом страшном человеке (как он сказал про Еремея Кузькина: «убил, как гниду!») что‑то такое, что отличало его от каторжников–убийц.

Немало их видела Настя на веку своем…

Он не злой, он только озлобленный. Доведись хоть до кого такая жизнь… А он сильный… Вон как ломала жизнь, а на колени не поставила. Потому и говорит, добра не жду и не ищу, что обмануть себя боится. Станешь добра искать, а его нет… Сперва волком смотрел, потом оттаял малость… И хоть мало добра видал, а добро понимает и помнит… Как это он сказал: «Ты не бойся, Настасья. Ежели, неровен час, найдут здесь меня, я тебя в глаза не видал и ты меня тоже». Чудной!.. Разве за себя я берегусь?.. Ему‑то опять плети и каторга. Небось не поглядят, что токо–токо от смерти уполз…

Нет, никто не найдет… Вылечу, выхожу, на ноги поставлю… А там… путь–дорогу сам найдет…

Сами обстоятельства понуждали Ивана Христиновича к решительным действиям.

Тирст полностью отдавал себе отчет в том, что главный горный ревизор генерал–майор Бароцци де Эльс со всей ясностью представляет себе все истинные пружины хитросплетений бывшего своего по заводу помощника. Генерал–майор, еще в бытность свою полковником и строителем, а затем начальником завода, не единожды имел случай убедиться в осмотрительности и дальновидности Ивана Христиановича, ценил его служебное рвение и, передавая дела капитану Трескину, сделал о Тирсте весьма лестный отзыв.

И понятно, генерал–майор, наблюдая непрекращающееся падение выработки по всем производствам, влекущее за собой убытки казне там, где надлежало ожидать прибылей, — никак не мог объяснить сего неумением, скудоумием или леностью бывшего своего помощника, ибо отлично знал о том, что ему свойственны совершенно обратные качества.

Однако ж при всех похвальных качествах Тирста выработка чугуна, железа и прочих изделий из месяца в месяц снижалась, а убытки, наносимые казне, росли.

При таком ходе дел неминуемо должно было возникнуть у генерал–майора предположение, с помощью которого можно было бы согласовать столь, на первый взгляд, взаимно друг друга исключающие категории: умелое и рачительное хозяйствование Тирста и результат сего хозяйствования, весьма прискорбный для интересов казны.

Единственно можно было предположить, что протори и убытки завода не только не удручают Тирста, а, напротив, отвечают тайным его намерениям.

В таком предположении должно было утвердить генерал–майора и письмо не в меру наблюдательного надзирателя рудного двора Якова Могуткина.

Из письма нельзя было заключить, догадывался ли Могуткип об истнппых причинах странного хозяйствования Тирста. Надо полагать, догадывался, только не решался сообщить свои подозрения бумаге и, скорее всего, именно о них намеревался «изустно сказать» ревизору.

И хотя поспешно прискакавший пз Иркутска подпоручик Дубравин благодаря некоторым обстоятельствам не имел возможности выслушать «изустные» пояснения Могуткина и довести их до сведения главного горного ревизора, — все же генерал–майор, не будучи обижен нехваткою ума, мог и сам о многом догадаться.

Но догадка еще не доказательство.

И чтобы догадка генерал–майора повисла в воздухе, следовало склонить подпоручика на свою сторону и понудить его дать заключение, вполне отвечающее намерениям и стремлениям Тпрста.

Такого же мнения держался и доверенный Лазебнико–ва стряпчий Ярыгин, который и взял на себя переговорить с подпоручиком.

Беседа, однако ж, закончилась совсем не так, как того хотелось бы Ярыгину и Тирсту. Подпоручик Дубравин свое отношение к сделанному ему предложению выразил весьма недвусмысленными словами и, хуже того, действиями.

И разговаривать по сему предмету со строптивым подпоручиком повторно ни у Тирста, пн тем более у Ярыгина, левая щека которого заметно увеличилась в объеме, — не было никакого желания.

Следовало искать другие пути, и притом ре откладывая поиски в долгий ящпк, поскольку, как о том согласились между собой и Тирст и Ярыгин, дело надлежало покончить до возвращения на завод капитана Трескина.

Пути эти вели в Иркутск, в канцелярию Горного отделения.

Лицо, своевременно сообщившее Тирсту о письме Якова Могуткина, могло оказать и другие, не менее ценные услуги.

— Конечно, — сказал Иван Христиановнч Ярыгину, все еще несколько удрученному неожиданным афронтом, полученным от строптивого подпоручика, — сумм, предназначавшихся его благородию подпоручику Дубравипу, будет совершенно недостаточно. Но я полагаю, что у господина коммерции советника достанет денег на сию операцию. Игра, конечно, стоит свеч.

Ярыгин ничего не возразил, и тогда Иван Христианович добавил с недоброй улыбкою:

— Что же касается господина подпоручика, то я уверен, что он еще не единожды будет иметь случай сожалеть о своей глупой дерзости. Надеюсь, что, возвратясь сюда через самое короткое время, вы его здесь более не встретите.

В тот же вечер стряпчий Ярыгин выехал в Иркутск.

Проводив в дорогу Ярыгина, Тирст вызвал к себе начальника конвойной команды казачьего вахмистра Запрягаева и приказал немедля доставить к нему урядника, приставленного к подпоручику Дубравнну.

Вахмистр, полагая, что Перфильич нужен Тирсту для срочного поручения, предложил прислать кого‑нибудь помоложе.

И тогда Тирст, питавший особое доверие к вахмистру, открыл ему, что хочет выяснить, часто ли встречается подпоручик со слободской девкой Настасьей Скуратовой.

Оказалось, вахмистр тоже кое‑что слышал про любовные шашни подпоручика, не придавая, впрочем, слышанному особого значения.

— Чего ж тут дивного, Иван Хриетианович? Мимо гороху да мимо девки так не пройдешь. А Настасья а та в самой поре, и собою очень даже…

При этом весьма выразительно причмокнул и покрутил темный с рыжей подпалиною ус.

Тирет покосился на его сытое, налитое кровью лицо с выпуклыми бычьими глазами и подумал: «Не зря слух, что Севастьян Лукич весьма охоч до женского пола». Впрочем, известно было, что он отдавал предпочтение молодым вдовам и женам, оставшимся хотя бы на время без мужей. Сам Севастьян Лукич по этому поводу говаривал: «Кто любит девушек — на мученье души, кто любит молодушек — на спасенье души». И судя по всему, о спасении души не забывал.

Перфильич предстал перед управляющим заметаю встревоженный и сконфуженный. Под вечер сходил он в баньку к знакомому поселенцу, попарился всласть, исхлестав три веника, а потом вместе с приятелем осушил косушку хлебного. Едва добудились, поднимая его с постели.