Подпоручик, делая вид, что не замечает мрачной ухмылки Герасима, объяснял подробно, почему нельзя, а сам думал: за каким чертом задержал его отъезд управляющий заводом?

Был, впрочем, и один дельный, по видимости, вопрос: в каком рецепте применять флюсы? Но и то только по вн–дямости. На тех же флюсах и той же руде выплавляли на заводе уже несколько дет вполне добротный чугун, — стало быть, нужный рецепт давно был определен.

После осмотра доменной печи Тирст повел подпоручика в литейную, затем на кричную фабрику, в плющильную и механические мастерские. К чему водил его управляющий по всем цехам, подпоручик опять‑таки не взял в толк. Все цехи, кроме механической мастерской и кузницы, пустовали. Да и в тех за верстаками и горнами работало едва ли больше тридцати человек.

— Где же у вас рабочие люди? — удивился подпоручик.

— Руду выламывают, в лесу уголь жгут, — ответил Тирст. — Да и много ли их. Добрая половина в армии генерала Кукушкина, сиречь в бегах. Остались хромые да немощные.

— Непонятна мне причина столь повального бегства.

— Русский мужик ленив по природе и расположен к бродяжничеству, — презрительно процедил Тирст. — Я почтительнейше доносил его высокопревосходительству о мерах, кои надлежало бы предпринять к искоренению побегов.

— Какие же меры предлагали вы?

— Строгость, сударь мой, и еще раз строгость! Надобно, чтобы каторжанин и поселенец испытывали страх, чтобы самая мысль о побеге представлялась ужасною. Усилить наказание пойманным в бегах, не жалеть плетей!

На лесные и рудные работы в кандалах, сударь, в кандалах!

Сухое лицо Тирста побагровело от ярости. Зрячий глаз налился кровью. И только вставное стеклянное око по–прежнему бесстрастно сняло холодной голубизной.

— Много ли наработает человек в кандалах? — возразил подпоручик, с трудом скрывая свое отвращение.

— В Нерчинских государевых рудниках я, сударь мой, пойманных беглецов приковывал намертво к тачкам. С тачкою работали, с тачкою ели, с тачкою нужду справляли! Горжусь, что за восемь лет почти искоренил побеги на вверенном мне руднике.

— А что же вам здесь мешает добиться столь блестящих результатов? — побелев от негодования, спросил подпоручик.

— Прекраснодушие капитана Трескина, непосредственного начальника моего, — со злостью ответил Тирст. — Но я еще наведу порядок… — и, спохватившись, продолжал: — Еще докладывал я его высокопревосходительству о необходимости строжайшего преследования за укрывательство беглых. Бегут потому, что знают, в каждой деревне отыщется приют. Устроить надлежащую экзекуцию в одной деревне, посечь, посечь, а коли повторно, то и спалить деревеньку, другим неповадно будет. А так что, сударь мой, — и он в раздражении махнул рукой, — не каторга, а одно разорение казне.

«Знал бы ты о вчерашней встрече в землянке! — подумал подпоручик, — И меня бы запорол, кабы власти хватило», — а вслух сказал:

— Да, я вижу, вы, господин Тирст, весьма радеете об интересах казны, — и, чтобы оборвать разговор, пошел к пролетке.

Время было обеденное, но подпоручик с большой неохотой принял приглашение Тирста. И не принял бы, но вспомнил насмешливый прищур темных глаз Аглаи, сказал себе: «Не все же одноглазый Кащей будет держать дочку взаперти. Рано или поздно вывезет в Иркутск. Не следует терять знакомства».

Подпоручику пришлось испытать разочарование. Аглая к столу не вышла. На месте хозяйки восседала Лизавета Ивановна, и подпоручику только и оставалось, что отыскивать в чертах ее поблекшего лица сходство с прелестными чертами Аглаи.

С досады подпоручик приналег на смородиновую наливку, чем доставил радушному хозяину, усердно наполнявшему рюмку гостя, заметное удовольствие.

Под конец обеда Иван Христнанович сказал подпоручику самым задушевным тоном:

— А что, батюшка Алексей Николаевич, погостили бы еще денек! Конечно, служба. Да ведь не волк, в лес не убежит.

На что подпоручик едва не ответил: «А дочку зачем прячешь, старый хрыч!» Но вовремя сообразил неприличие подобного ответа и сказал лишь, что обязан повиноваться приказанию начальства.

Оторвав от подушки изрядно гудевшую голову, подпоручик глянул в окно. Красное солнце проваливалось куда‑то за гору. Над ухом тоскливо пел комар. Издалека доносились переборы гармошки. Комар надрывался из последних сил. Подпоручик не смог его отогнать. Рассердился. Спустив ноги, сел. В голове гудело. Встал, подошел к зеркалу. Манишка смята. Лицо тоже.

Приказал Ерошке принесть холодной воды. Освежился.

Сказал Ерошке:

— Поставь самовар! — и, натянув мундир, вышел.

Постоял у ворот, наблюдая, как Ерошка, разув левую ногу, взбадривал самовар сапогом, и пошел потихоньку вдоль по улице.

Ласковая вечерняя истома будоражила душу. В Иркутске в Интендантском саду сейчас гулянье… Встретить в темной аллее такую славненькую… Черт загнал его сюда, в таежную глушь!.. Особо важное поручение!.. Доверительно!.. Сам генерал–губернатор приказал! Докопаться до истины!.. Копал, да мелко… Немчура мошенник, пробу ставить негде. А как доказать?.. В руках всего одна тонюсенькая ниточка. Роман Часовитин… встал из могилы, чтобы в печь козла запустить… Жидкая ниточка. Хитрого немца на ней не подвесишь… Зря погорячился, спугнул Ярыгина… Было бы взять его сотенные, да и заарканить голубчика… Ну, взял бы, а потом?.. Брал без свидетелей, давали без свидетелей… нет, на хитрость — двойная хитрость нужна. Видно, не по зубам ему тягаться с Тирстом и его компанией. Не в свои сани не садись… И хорошо, что отзывают в Иркутск. Провались он, этот завод вместе со всеми его обитателями!.. И Настя?.. Эх, Настя!.. Царапнула по сердцу… поманила и…

Мимо, шелестя юбками, пробежали две девки в цветастых платках. Подпоручик оглянулся им вслед и тут только заметил, что почти поравнялся с Настиным домом.

Усмехнулся: «Все дороги ведут в Рим!»

Но тут же почувствовал — не до смеха ему. И вовсе не хочется ему ехать в Иркутск… Нет, не царапнула она по сердцу, а резанула. И не затянулась рана, а чуть тронь — кровоточит…

В памяти встал с поразительной отчетливостью другой вечер…

Она показалась из густого березняка… в темном платочке с длинным ружьем за плечами. Он спешит к ней навстречу. Она подходит и опускается на землю, между узловатых корневищ старой сосны. Он рядом с ней. Ее рука в его руке… И была тогда такая минута — он почувствовал и запомнил эту минутуона потянулась к нему…

По он ли оттолкнул нетерпением своим, сама ли она себя удержала… но минута эта ушла и больше не повторялась…

После того, что ни предпринимал он, только все более отдалялся от нее…

Подошел к оградке из пожелтевшего ошелушенного тальника, заглянул во двор. Нет, на крылечке никого… Зайти, попрощаться?.. Ее, наверно, и нет. Она там, в землянке. А если и здесь, то и он здесь…

Только подумал о нем, увидел перед собой бородатое лицо, запавшие глаза и услышал: «Будешь венчаная. Поди, есть поп в слободе!»

Захлестнула злоба: «Тирсту тебя в руки! Он и обвенчает и окрестит!..»

Пустые мысли. Недостанет подлости на такое. Да и слово офицерское дадено…

Подпоручик намеревался выехать в Иркутск рано утром. По стараниями Тирста, оставшимися неизвестными подпоручику, отъезд задержался. И только после полудня Алексей Николаевич Дубравпн отбыл из Николаевского завода, не зная, придется ли когда снова побывать в этих местах.

Иван стоял перед управляющим навытяжку, руки но швам, но глаз не отвел, сколь ни въедливо вгрызалось в него цепкое Тирстово око.

— Железному делу где обучался?

— В Тагильском заводе, — не моргнув глазом, отвечал Иван (пришлось назвать свою родину; пе было у него времени спросить Еремея Кузькина: откуда попал в края сибирские).

— Сослан за разбой?

— Никак нет, ваше благородие. По семенному делу.

— По семейному?

— В праздник бабу придушил.