То, что она смутно чувствовала и пыталась отогнать от себя, перешло в ощущение неясной, но близкой, неотвратимо надвигающейся беды.

— Что, что случилось, Ванюшка? Не томи ты меня, говори, родной!

— Зря я надежду на Тиретову жадность положил, — признался Иван. — Он меня с первого дня под прицелом держит. Нужен я ему сейчас, а найдет взамен мастера или, не дай бог, приключится беда на печи — тут же выдаст на расправу. Вот и выходит, я вроде мышонка… бегаю, попискиваю, а кошка‑то вот, рядом, глаз не сводит, хвостом бьет… А тут еще этот боров на тебя распалился. Только Тирстова слова ждет… Рад живьем проглотить… Уходить надо, Настя! Не дадут они нам жизни…

— Вот и неспроста сон мой, — сказала Настя после долгого тяжелого молчания. — Пока кричал он в горнице, я все прислушивалась, потом тихо стало, думаю, пронесло беду, и не заметила, как уснула. И вижу, будто иду я к тебе в землянку, в узелке еду несу. Только не лесом иду, а полем. Широкое такое поле, голое, ни скирдов, ни суслонов — одна стерня торчит. Я босая по стерне иду, подошвам не колко, а голени царапает… А впереди далеко–далеко бугор, на нем сосна большая. И знаю я, надо мне на бугор этот выйти, там под сосной землянка, где ты лежишь. Иду я, иду, а бугор все далеко, ровно уходит от меня. Я ударилась бегом, бегу, тороплюсь, и вдруг из‑за небоскату туча черная–черная, все пухнет, разрастается… День до того ясный, раскатистый такой, а тут враз потемнело. Заволокла туча все небо, и бугор, и сосну заслонила. Темень кругом, и в какую сторону идти, не знаю… Так в страхе и проснулась… Тут вскорости ты пришел. Хотела тебе сон рассказать… да не успела…

— Сон плохой, — сказал Иван, — а явь того плоше… Надо уходить, Настя!

— Я за тобой, Ванюшка, как нитка за иголкой. Только куда уходитъ‑то? Есть ли такое место, где не достали бы тебя?..

Иван невесело засмеялся.

— Нищему пожар не страшен! Хуже, чем здесь, не будет. Здесь мы у Тирста в горсти. Выдаст — за побег запорют, а коли про Кузькина дознаются — пеньковый галстук оденут. В другом месте схватят — одна вина, а здесь — две.

— Ваня! — Настя робко тронула его за руку. — А за что ты его… Кузькина…

— Заслужил он, — сказал Иван сурово. — В побег собрались, а он выдал. Троих запороли, а ему срок скостили и отпустили на поселение. Догнал я его в тайге… ну и порешил… И сам стал Еремей Кузькин… А Тирсту это в со известно.

— И про Кузькина известно?

— По всему видать, догадывается.

— Как же он простил тебя?

— Простит такой зверь!.. Допрежь меня мастером на печи Роман Часовитин был… Тирст его ни за что в гроб вогнал. У меня мясо горело, а он зубы скалил. Он нас за людей не считает. Потому и нельзя на него надежу класть. Сколь я ему пользы ни дай, а заслуги не будет. Сегодня я это вовсе понял… Уходить надо!

— Куда уходить‑то? Я еще тебе руки повязала…

Тебе оставаться нельзя. Пойдем вместе. На Алтай пойдем. Там тоже заводы. На свои руки найдем муки. Паспорт только добыть…

— Так же… добывать? — голос у Насти перехватило от волнения и ужаса.

Иван горько усмехнулся.

— И ты меня в злодеи поверстала… Кузькина я не за паспорт порешил, а за подлость его… На поляка, на усатого Осипа, надежу имею. Он хотя и ссыльной, а у него в Иркутске рука есть. Захочет помочь, достанет паспорт.

— А захочет ли?..

Иван будто не расслышал.

— Так что готовься в дорогу. Сухарей, соли, охотничьего припасу… Коли здесь туча застит, пойдем свету искать.

Глафира и не пыталась отговаривать Настю. Только проплакала три ночи напролет. И стала сама на себя не похожа — с лица осунулась и сразу одряхлела. Но суетилась по дому все так же, а выпадала свободная минута — садилась вязать шерстяные носки да варежки.

Настя готовилась в дорогу. Сушила сухари, закупала у Шавкунова и в заводской лавке соль, порох и свинец. Каждый раз, идучи в лес, относила припасенное в землянку, и Иван, уже подшучивая над ней, говорил, что придется и Глафиру брать с собой, двоим не унести всего запасу. Особенно порадовалась Настя, отыскав в клети старое ружье деда Евстигнея: с двумя ружьями в тайге не в пример сподручнее, чем с одним.

Иван тем временем завязал дружбу с рыжеусым поляком Юзефом (по–слободскому Осипом) Ковальским. Юзеф оказался веселым и компанейским парнем. В первый же день знакомства пригласил Ивана к себе (он вместе с младшим братом квартировал у молодой вдовушки, которую звал «моя хозяюшка» и которая, судя по всему, была не только квартирной его хозяйкою) и отменно угостил. Попивая первый раз в жизни пряный забористый ром, Иван еще тверже уверился, что у веселого поляка есть влиятельные друзья в Иркутске и что все зависит лишь от того, захочет ли Юзеф помочь ему.

Так же нимало не чванясь, принял Юзеф приглашение Ивана. Правда, заморских впн хозяин выставить не мог, но гость доказал, что он и водку приемлет. К тому же Глафира приложила все свое старание, и стол получился не скудный. Юзеф был тронут радушным приемом. И очень ему понравилась молодая хозяйка. Он даже ей ручку поцеловал, и это было столь для нее неожиданно, что она и спрятать руки не успела.

После обеда гость и хозяин долго сидели на крылечке, покуривая один трубку, другой самокрутку. Как видно, договорились обо всем, потому что, проводив гостя, Иван весь вечер то и дело напевал: «Летят утки…»

Насте, впрочем, Иван ничего не сказал. Юзеф взял с него слово до поры держать язык за зубами. Так что Настя только догадывалась, по знать ничего не знала. Не знала она и того, что дружба Ивана с государственным преступником Юзефом Ковальским и взаимные их гостеванья стали известны Запрягаеву и привлекли особое его внимание.

С утра на дверях заводской конторы висело объявление, извещавшее, что выплата денег будет производиться в следующую субботу, сразу за две недели. «Кто же имеет особую нужду, — говорилось далее в объявлении, — может получить изделиями по заводской цене».

Когда Иван подошел к конторскому крыльцу, перед объявлением уже толпились рабочие. Все сосредоточенно молчали. Жестокий смысл только постепенно доходил до сознания.

— Дык как же это, братцы! —первым встрепенулся низенький мужичонка, стоявший возле самой двери. Иван узнал дребезжащий тенорок Тришки.

— Вот так жа! — с глухой злобой сказал коренастый, могучего сложения старик с длинными белыми волосами и смачным плевком припечатал вывешенную на дверях бумагу. — При казне хоть хлеба досыта ели, а купец и вовсе за горло взял.

— Эко ты, дядя Никон! — испуганно воскликнул Тришка, воровато оглядываясь.

— Ну ты, не мельтеши! —цыкнул на него Никон.

Иван увидел скуластое в густой черной бороде лицо и понял, что ошибся, приняв человека по седым волосам за старика.

На крыльцо вышел конторщик Серафим Иваныч. Заметил плевок на бумаге, хотел пригрозить, но увидел мрачные лица и поостерегся.

— Это как же понимать, изделиями? — кричал Тришка, спрятавшись, однако ж, за широкую спину вальцовщика. — Это, что ли, кто что сробит? Мы, к примеру, при пече состоим, нам, значится, по чушке чугуна на рыло. Дык нть ее пе уволокешь!

Серафим Иваныч потеребил мочальную бородку и принялся усовещать:

— Зря шумите, мужики! Для вашей же пользы. Нету денег в кассе. А у кого, может, нужда крайняя…

— У всех нужда! —закричали из толпы. — Тебе ли не знать!

— …Вот я и говорю, нужда у кого, может в заводском амбаре получить товаром. Ведомости у кладовщика, иди и выбирай, какого надо товару. А чего орать попусту… Сказано, нет денег в кассе.

— Товар твой не угрызешь! Куда его? — крикнул кто‑то.

— Товар — те же деньги, — вразу. млял Серафим Иваныч. — На базар вынеси, с руками оторвут. Опять же, к Шавкунову.

— К Шавкунову? —обрадовался Триягка. — Это дело! — Проворно выбрался из толпы и потрусил, норовя попасть к амбару первым.