— Купец‑то? Поди‑ка, защитит!

Иван жестко усмехнулся.

— Не купец, а копейка купецкая! Тирст у хозяина в доле. Ему с каждого рубля копейка идет… Вот эта копейка меня и выручила… и еще не раз выручит.

— Нет, Ваня, — сказала Настя убежденно, — копейка, купецкая ли, Тирстова ли — плохая защита. Копейка, она копейка и есть, завсегда за рубль продать может… Не отступилась бы я от тебя сейчас, увела бы, куда глаза глядят увела бы… только от Тирста проклятого подале. Да страшно мне теперь… — Она как‑то виновато улыбнулась, спрятала лицо на груди Ивана и прошептала: — Понесла я, Ваня… Жди либо сынка, либо дочку…

Иван заработал право жить Еремеем Кузькиным.

Возвращенная им к жизни доменная печь снова заглатывала сизую руду, белый известняк, хрупкий древесный уголь и точно в положенный срок извергала огненно–жаркие густые струи чугуна. День и ночь гулко стучали молота в кричной фабрике, неумолчный лязг и скрежет доносился из плющильного цеха.

Литейщики и кузнецы, формовщики и токари вернулись из тайги, сдали на склад топоры, разошлись по цехам и мастерским. Огненная заводская работа в душных запорченных корпусах была куда тяжелее, нежели валка леса и выжиг угля под высокой крышей летнего неба, но зато они вновь стали мастеровыми людьми и тугое несговорчивое железо послушно повиновалось их умелым рукам.

По окрестным селам и деревням прошлись Тирстовы вербовщики, посулили прибавку по копейке с воза, и с рудных забоев и угольных куреней потянулись в завод обозы С углом и рудою.

Колонну каторжан, подметавших цепями опостылевшую в конец дорогу, встретила между Красноярском и Нижнеудинском генерал–губернаторская эстафета и заставала свернуть с Московского тракта на Тулунский, дав направление следовать вместо Иркутской пересыльной тюрьмы прямо в Николаевский завод.

Железное дело в приангарской тайге вновь разворачивалось, набирало силу.

Мало–помалу начали заполняться заводские амбары, и Тирст уже подсчитывал копейки, которые, прорастая рублями, принесут ему вожделенные барыши.

Иван Соловьев оказался весьма полезен заводу.

Тирст уже не один раз нахваливал себя, что перекрестил его в Еремея Кузькина.

Однако ж бумагу, присланную из Петровского завода, не уничтожил, а лишь припрятал подальше от чужих глаз.

Начальнику конвойной команды, казачьему вахмистру Запрягаеву, был отдан приказ иметь особое наблюдение за Еремеем Кузькиным, дабы этот знающий дело мастеровой не подался в армию генерала Кукушкина.

Севастьян Лукич, пристально уставясь на управляющего своими выпуклыми, как пуговицы на его мундире, глазами, внимательно выслушал приказание, подумал и сказал ленивым баском:

— А я его в казарму поселю, Иван Христианыч. Там завсегда на глазах будет.

Тирст едко усмехнулся:

— Вижу, Севастьян Лукич, у тебя ума палата. Куда как хитро придумал! А еще бы надежнее в кандалы! — И, когда вахмистр потупил свои бычьи глаза, сказал строго: — Надзор учредить надобно так, чтобы сам Еремей Кузькин и догадаться не мог о том. Однако ж из виду его не упускать. Постигаешь, в чем суть?

— Постигаю, — ответил вахмистр, уже чувствуя неприязнь к этому Еремею Кузькину, с которым, непонятно почему, надо обращаться с такой канительной осторожностью.

В тот же день Запрягаев посетил жилище Еремея Кузькина.

Он хотел направиться туда прямо из заводской конторы, но не смог сразу подыскать повода, который бы не насторожил поднадзорного.

Изрядно поломав голову, Севастьян Лукич решил сказать, что присматривает чистую горницу для хорунжего, который должен вскорости прибыть в завод и провести смотр казачьей конвойной команде.

Все это было шито белыми нитками — хорунжий приезжал в завод не первых! раз и всегда останавливался в господском доме, но ничего лучшего вахмистр придумать не смог.

Настя кормила кур, когда Запрягаев, распахнув настежь калитку, уверенной хозяйской походкой прошел во двор.

Увидев Настю, вахмистр приосанился и, казалось, позабыл даже, зачем пришел. Рука его сама потянулась к усам, и на сытой красной физиономии расплылась 1пирокая улыбка.

Настю он приметил давно и при каждой встрече посылал ей вдогонку изучающий взгляд («Хороша растет девка!»), но такой красивой никогда еще не видал ее.

«Беда сушит, а счастье красит», — говорится в народе. Настя была счастлива первой зрелой любовью и вся словно лучилась красотой. Под большими, широко расставленными глазами пролегли тени и углубили их синеву. Смелее и ярче стали губы. И в каждом повороте сильного и гибкого тела сказывалась уверенность женщины, знающей свою красоту и стать.

Настя, казалось, не удивилась нисколько появлению Запрягаева. (Жена Ивана Соловьева научилась не выдавать при чужом своих переживаний.)

— Милости просим, господин вахмистр! — сказала она и, поставив лукошко с кормом на землю, поклонилась.

Куры тут же бросились к лукошку и, оттирая одна другую, торопливо накинулись на овес. И только голенастый пестрый петух, то ли выказывая степенность, присущую родоначальнику, то ли завороженный блестящими пуговпцамп на мундире пришельца, стоял в стороне, вытянув длинную шею.

— Здорова будь, Настасья, не упомню, как по батюшке, — поздоровался вахмистр, не спуская с Насти подобревших глаз.

— Куда уж нам с отчеством, ни но годам, ни по званыо, — отшутилась Настя и снова поклонилась, сама нетерпеливо ожидая, когда же соизволит объявить нежданный и незваный гость, зачем принесла его нелегкая.

Дело, вишь ты, у меня имеется казенное, — покашливая для важности, начал Запрягаев.

~ Да уж известно дело при такой вашей должности, — с готовностью подтвердила Настя.

Да, дело… — повторил Запрягаев, незаметно оглядываясь по сторонам, — а, правду сказать, к такой красотке но грех и без дела заглянуть, — и, многозначительно подмигнув, придвинулся поближе.

И что же это я вас на дворе держу! — словно спохватилась Настя и, подойдя к открытым сенцам, крикнула: — Вставай, хозяин, принимай гостей: господин вахмистр пришли.

«Чтоб тебя черти задрали! — от всей души пожелал вахмистр столь некстати оказавшемуся дома хозяину. — И ^{что эт}о Тирст распустил своих людишек. Наместо работы но домам отираются!»

Иван вышел на крылечко босой, в расстегнутой рубахе. Кинул короткий взгляд на вахмистра.

«Одни. Стало быть, пока опасности нет».

“ Здравия желаем, господин вахмистр! Проходите в избу. Хоть и не ждали гостей, угостим, чем бог послал.

Запрягаев прошел в избу, истово перекрестился на образ Ннколая–чудотворца с потемневшей от времени серебряной ризой и, провожаемый испуганным взглядом Глафиры, уселся в красный угол.

— Глафира Митревна, что есть в печи, все на стол мечи! — приказал Иван.

Старуха поспешила в кладовую и быстро вернулась, неся на широком блюде холодную жареную утку. Иван тем временем достал из‑под лавки полуштоф пенника и ловко, одним ударом по донышку, выбил пробку.

«Видать, не пьяница, коли в доме водка живет, — подумал, удивись, Запрягаев. — Однако с бутылкой обращаться может!..»

Настя принесла в тазу десятка два белогубых, поблескивающих мокрыми боками огурцов. Глафира подала на сто л порезанную на длинные ломти ковригу хлеба, поставила стопки, протянула Ивану острый охотничий нож.

Иван в несколько взмахов распластал утиную тушку на куски, наполнил стопки.

Не надо мпе… Еремушка, — Настя через силу выго–верила непривычное имя, — сам знаешь… негоже мне…

— Не обижай гоегя. Первую за его здоровье! — Иван размашисто чокнулся с вахмистром, первый выпил и степенно огладил тыльной стороной ладони усы и бороду.

Гость исправно ел и пил, принимая, как должное, оказываемые ему знаки уважения, и внимательно оглядывал горницу, словно запоминая, сколько в ней окон и дверей и куда они выходят. А когда Глафира полезла в подполье достать к чаю смородинового варенья, то даже приподнялся, как бы вознамерившись спуститься туда вместе с нею.