— Ты что ж это, старый, допрежь праздника пьян, — выговаривал ему вахмистр, насупя жесткие щетинистые брови.

— Эх, Севастьян Лукич! —пьяненько улыбаясь, оправдывался Перфильич. — Ишшо царь Петр при кая отдал: опосля бани сапоги продай, а косушку выпей. А ить сапоги‑то на мне.

— Шагай, шагай! Ждут их благородие.

— Одна нога здесь, другая там, — бодро ответствовал Перфильич и, пристегнув шашку, двинулся в путь, недоумевая, для какой такой надобности потревожил его сладкий сон управляющий заводом, его благородие господин Тирет.

— Тебе приказано было неотступно следовать за подпоручиком, — строго сказал Тирет, устаЕяеь цепким глазом на застывшего перед ним старого урядника.

— Как есть безотлучно при них находился, ваше благородие, — отрапортовал Перфильич, более всего опасаясь, как бы не оступиться да не поскользнуться на гладко выкрашенном полу, — то есть не отходил шагу.

— И с кем встречи имел и разговоры вел подпоручик, все тебе ведомо?

— Так точно, ваше благородие!

— При каких обстоятельствах случилось встретиться подпоручику с девкой Настасьей Скуратовой?

— Тут, ваше благородие, такая случилась оказия… — и Перфильич рассказал о памятном происшествии на берегу пруда.

Излагал он ход событий довольно подробно и как будто бы не уклонялся от истины, но только в его пересказе происшествие приобрело облик безобидной шутки.

— А после сей баталии имел подпоручик встречи с этой слободской ундиною?

— На другой день, ваше благородие, — отвечал Перфильич, по–своему истолковав непонятное слово.

— И что ж промежду них было?

Перфильич виновато отвел глаза.

— В точности не могу знать, ваше благородие, — потом вспомнил подаренных подпоручику чирков и ухмыльнулся. — Так что, полагаю, дело было по согласию.

— Почему так полагаешь?

— Известно, ваше благородие, лакома овца до соли, коза до волн, а девка до барской любови.

Тирст снисходительно усмехнулся.

— А после того?

— Не могу знать, ваше благородие. Разве что в ночную пору, — и, заметив, что Тирст опять нахмурился, поспешил добавить: —Ерошка в сенях ночует. Его спросить.

— Дурака сего?.. — поморщился Тирст.

Но, отпуская Перфильича, приказал:

— Завтра, как подпоручик уйдет в контору, приведешь ко мне Ерошку.

Лютеранское вероисповедание не мешало Ивану Христиановичу во всех случаях жизни придерживаться мудрого иезуитского правила: «цель оправдывает средства».

И потому — сколь ни противно было прибегать к свидетельству придурковатого Ерошки и тем самым как бы привлекать его в соучастники затеянного дела — пришлось унизиться до приватного разговора со слабоумным парнем.

В оправдание себе Иван Христианович отыскал тот довод, что слабоумие исключает хитрость, а потому будет надежнейшей порукой в откровенности и искренности показаний.

На все вопросы Тирста Брошка отвечал с обычной для него глуповатой ухмылкой. Временами у Ивана Христиановича возникало даже опасение: не останется ли он, допрашивая дурака, сам в дураках?..

Будучи спрошен, знает ли он Настю–охотницу, Брошка с готовностью замотал лохматой, отродясь не чесанной головою так, что рыжие космы затрепыхались, как грива у жеребенка–стригунка, когда тот отгоняет докучливых слепней, и заулыбался, показывая редкие желтые зубы.

Когда же Тирст спросил, приходит ли Настенька — охотница по ночам к подпоручику, Брошка, продолжая ухмыляться, ответил, что спит у самой двери так, чтобы барину никакого беспокойства ни от кого ночью но было.

Единственно удалось Ивану Христиановичу узнать, что Брошка, по приказу подпоручика, следил за Настасьей–охотницей и видел, что она по два раза на дню уходит в лес.

Ругая себя, что вознамерился получить от дурака умные сведения, Тирст отпустил Брошку, пригрозив напоследок, что если он скажет подпоручику, что был вызван в контору, то будет высечен без всякой жалости.

На что Брошка ответил вполне рассудительно:

— Пошто сечь‑то? Я уж лучше потерплю, покудова он уедет.

У Тирста имелась надежная рука в Горном отделении совета Главного управления Восточной Сибири. На эту руку, особенно после того, как она будет позолочена за счет капиталов коммерции советника Лазебникова, можно было опереться, без опаски.

Донесение управляющего заводом о неблаговидном, порочащем звание офицера поведении подпоручика Дубравина могло и должно было сыграть немалую роль в проведении всей хитро задуманной операции.

Когда будет ошельмовано доверенное лицо главного горного ревизора, противная сторона лишится одного из главных своих козырей и; напротив, доводы Тирста в пользу продажи завода окажутся более убедительными.

Следовало лишь оснастить надежную руку достаточно вескими доводами. И Тирст весь день провел, запершись в кабинете.

Начал он с того, что написал два рапорта на имя генерал–губернатора, который, согласно правилам об управлении Николаевским заводом, являлся главным местным его начальником.

В одном Тирст докладывал его высокопревосходительству о бедственном положении с рабочими людьми, особо упирая на недостаток мастеров, знающих доменное, литейное и плющильное производство.

«…Мастеровые, присланные к учреждению завода из уральских и прочих мест, — указывал Тирст, — некоторые умерли, некоторые по старости отставлены от работ, некоторые покинули завод по разным обстоятельствам. Чтобы приобресть новых мастеров, надобно израсходовать значительные суммы, что сметами не предусмотрено. Сверх того, представляется мало вероятным, чтобы названные выше мастера имелись где‑либо в избытке…»

В другом рапорте Тирст представлял генерал–губернатору весьма неутешительные сведения об оскудении руд Долоновского и Кежемского месторождений.

Из прилагаемых описаний следовало, что содержание железа в отдельных образцах настолько мало, что не имеет смысла пускать их в переработку. Не многим лучше были и остальные образцы.

О том, что образцы отбирались но специальному его указанию, Тирст скромно умалчивал.

«Сии два орешка не по зубам будут вашему превосходительству», — злорадно подумал Иван Христианович о бывшем своем начальнике, ныне главном горном ревизоре, перечитывая оба рапорта.

Теперь предстояло сочинить наиболее деликатный документ: донесение о несовместном с офицерским достоинством поведений корпуса горных инженеров подпоручика Дубравина.

Начал Тирст с того, что, отомкнув средний ящик стола, достал копию формулярного списка подпоручика Дубравина, которая была послана ему одновременно с письмом Якова Могуткина. Особо внимательно перечел Иван Христианович страницу с записью о проступке, послужившем причиною появления подпоручика Дубравина в краях сибирских.

Водворив формулярный список обратно в ящик, Иван Христианович добросовестно трудился несколько часов.

Под его хитрым пером вся история приобрела значительно иную окраску.

Начиналась она беспричинным нападением подпоручика на нижних чинов заводской конвойной команды, мирно гулявших по берегу пруда в компании молодых девиц, местных поселянок. Как бы оправдывая учиненное подпоручиком рукоприкладство, Тирст высказывал предположение, что, по всей вероятности, совершил подпоручик опое, будучи не вполне в трезвом состоянии.

Такое предположение Тирста, высказанное как бы для смягчения вины подпоручика, перекликаясь с записью в формулярном списке, придавало особую достоверность всему донесению.

Далее Иван Христианович излагал, как, разогнав нижних чинов, подпоручик уединился в лесу с насильственно удержанной им молодой девкою.

«В последующие дни, — писал далее Тирст, — подпоручик Дубравин не столько уделял времени и внимания делам службы, сколько подстерегал оную девку, дойдя в бесстыдстве своем до того, что отрядил денщика своего, поселенца Ерофея Васькова, безотлучно следить за девкою и сообщать ему, подпоручику, о ее местонахождении…»

«…Чрез посредство оного денщика, — заканчивал свое донесение Тирст, — соблазнительное поведение подпоручика Дубравина стало известным всем жителям заводской слободы и послужило причиной общего неудовольствия, бросая даже тень на всех лиц офицерского звания…»